Александр Бутенко - Если бы Конфуций был блондинкой

Я подчинился.

Шло время, нам всем, детской бригаде нашей улицы, было лет по 9—10.

Это была такая игра – задрать девочке юбку так, чтобы увидеть, какие на ней сегодня трусики.

Впрочем, отгадывать было легко, постсоветский трикотаж, особенно детский, не баловал вариациями, но азарт ведь был и не в этом.

Ходила, конечно, присказка – «Шо ты смотришь?! Жопа не золотая, трусы не брильянтовые. Если не видел трусов – иди в магазин трикотаж, второй этаж».

Но этой присказкой только лишь скрывалось смущение от неясного пока навязчивого интереса.

Мы с Аней сидели на лавочке. В отличие от других девочек, она не только не скрывала, какие на ней сегодня трусы, но и охотно хвасталась мне этим. Белые в виноградинку.

Когда пришла остальная компания, кто-то тоже это подсмотрел.

Как истинная женщина, чтобы хранить интригу, Аня зашла ненадолго домой и переоделась.

Но мне показала. Белые.

Пошло торжествующее по компании – «на Аньке сегодня белые в синюю виноградинку», а я сидел и рделся. Это была настоящая гордость. Первое масштабное ощущение интимности, допуска к женской тайне, вовлеченность в женский флёр.

Аня таинственно улыбалась и молчала при этом, я тоже молчал и раздувался от гордости.

В тот день я, единственный из всех, с воли самой владелицы, знал, какие на сидящей рядом девушке трусы.

Нам было уже лет по 11—12.

Мы уже всё знали. Говорили об этом полунамёками, переводя всё в шуточки при смущении.

Мы часто устраивали концерты – собирались где-то, кто-то был зрителем, кто-то придумывал и исполнял номера.

Мой коронный номер был – сесть на велик, как на мотоцикл, напялить дедовы солнцезащитные очки и петь «Яву», секторгазовскую. «Яву, яву, взял я нахаляву!» – публика уходила в овации, звала на бис. Иногда даже останавливался послушать кто-то из «старших», одобрительно кивал головой.

Мотоциклисты тогда были в самом большом авторитете. Пацан с моцыком – синоним наместника бога на земле.

А девки устраивали нам показ мод.

Мы садились вокруг «подиума», а они, подогнув на мудрёный узел платье, помахивая еще не оформившимися бёдрами, походкой «от бедра» дефилировали средь нашего одобрительного гомона.

Самые крутые (я к ним относился) садились прямо под подиум – так лучше всего видно ноги, на расстоянии руки.

Постепенно «показы мод» становились всё откровеннее, юбки задирались всё выше.

90-е были в своих правах. Мальчики мечтали стать бандосами, девочки блядями. У многих это получилось.

Нам, детям эпохи перемен, было это понятно и очевидно. Не на шахту же идти, как батя, в самом-то деле.

Когда темнело, или если уходили к карьеру, в сторону от прохожих и глаз – платья снимались вовсе.

Мы называли это «мода с ссс…» – многозначительно не завершая слова, оставляя ясный, но невысказанный шарм заговорщиков.

Мода с сексом.

Все облекалось в игру, преисполнялось шуточек.

За шуточками пряталось страшное волнение. Ещё не в яйцах, но уже где-то в теле пошли первые впрыски гормонов.

– — удалено цензурой – —

Девки тоже шутили, но сами с испугом и волнением давали на себя смотреть. Испуганные глаза спрашивали – «Нравлюсь? Пожалуйста, давай я тебе понравлюсь! Пожалуйста!».

Иногда просили раздеться и нас. Мы раздевались.

Однажды девки объявили, что их можно лапать.

Долгое время на это никто не решался, несмотря на полученный допуск.

Я стал первым смельчаком, кто, обмирая от страха, таки осторожно пощупал девочку ТАМ. Вслед за мной осмелели и другие.

Наташа Ж-ко стала первой девушкой, к которой я откровенно прикоснулся. Она не отстранилась.

Оля П-ова стала первой девушкой, которая откровенно коснулась меня. Я не отстранился.

Над нами простиралось тёплое и сухое небо Донбасса.

Мне было двенадцать.

Я вступал в подростковое бунтарство.

Детство отступало. В свои владения, казня и не милуя, вступал Его Величество Гормон.

Люди больше не услышат наши юные смешные голоса,

Теперь их слышат только небеса.

Люди никогда не вспомнят наши звонкие, смешные имена,

Теперь их помнит только тишина. 1 1 Ногу Свело, «Наши юные смешные голоса»

Камо грядеши: 43, 33

Когда ехал на Байкал, познакомился с двумя мужичками.

Один – школьный учитель из Казани, другой – армянин из Петрозаводска.

Школьный учитель ехал на Ольхон в пятый раз – каждый год приезжает с палаткой, живёт дикарём, ловит рыбу, медитирует у костра, зарастает окладистой бородой.

Армянин ехал в первый раз. В столице Карелии у него прогорел бизнес. Он удрал от кредиторов и решил поступить нестандартно – просветлиться на Ольхоне, а там… а там будет видно, что дальше.

Школьный учитель был неплохим, в общем-то, мужичком, но с ярко выраженной учительской профдеформацией – привычкой доносить любую мысль как истину в последней инстанции.

Армянин был скольже, с двойным дном. Но хотя бы проповедовать не принимался.

Армянин попивал водочку и коньяк – за приезд, за отъезд, за просветление.

Учитель гордо блюл здоровье, нравственное и физическое. Трезвость как норма жизни.

Рассказывал что-то про гиперборейцев, про то, как наши предки до ста лет жили, на молоке да каше, ну и прочий анастасийский бред, в который, как любой экопоселенец, свято сам верил.

Они сошлись, волна и камень, лёд и пламень. Так, как сходятся непохожие люди.

Спорили о чем-то увлечённо.

Точнее – не спорили. Учитель доносил мысль, снисходительно называл армянина Фомой неверующим.

Хотя тот ни разу ему не перечил, только лишь кивал, приговаривая с акцентом: – «Так, всё так. На молоке и каше, по сто лет жили, так…».

Учитель – голубоглазый, высокий, поджарый. Пышная шевелюра.

Армянин – с вершок, лысый череп. У него была привычка присесть, положив щеку на руку, и барабанить пальцами по блестящей лысине.

Армянин ходил в церковь. Делал это во многом напоказ.

Учитель всем своим видом показывал, что он великодушно прощает человечеству его маленькие слабости.

Армянин снимал комнатку в бурятском доме, рядом со мной.

Учитель жил в палатке, но приходил к нему в гости.

– К природе, Аркадий, к природе быть ближе надо! – убеждал он, – успеешь в четырёх стенах пожить, эх, Фома неверующий!

– Так, всё так! – кивал армянин, – природа – мать, ближе к ней надо быть.

После чего выпивал стопочку коньяка.

Учитель пил травяной чай. Глиняную кружку приносил свою.

Однажды армянин, больше предпочитавший слушать, вдруг начал рассказывать какую-то свою историю – про Армению, о своем деде. Вспомнил озеро Севан, глядя на воды Байкала – вдруг в нём впервые промелькнуло что-то настоящее, человеческое. Отрешённые глаза заблестели карим огнём.