Александр Бутенко - Если бы Конфуций был блондинкой

Первый раз рассказывал он – путано как-то, непоследовательно, но с душой.

Учитель слушал молча, потом неодобрительно хмыкнул, допил чай, вскоре собрался и ушёл к себе в палатку.

Больше в гости не приходил.

Армянин всё так же попивал коньячок. Я слышал, как он вздыхает и цокает языком в соседней комнате.

Иногда гремела фляжка.

Учитель с армянином ещё много раз пересекались – ну, Хужир – центр притяжения, тем более жили мы у самой Шаманки, место ходовое. Природа природой, но консервы в сельпо никто не отменял.

Вежливо здоровались. Но учитель уже не проповедовал. Словно обиделся на что-то. Но вновь великодушно простил людям их маленькие слабости.

Армянин шёл в одну сторону холма, учитель в другую. Я смотрел им вслед.

«Так и не познакомились», – подумал.

Камо грядеши: 84, 37

Если меня попросят сходу, с пылу-жару, не думая, назвать какой-то такой один, однозначный символ Москвы, выражающий городскую душу, то мне даже задумываться не придется – это шаурма.

Москва – город-шаурма.

Шаурма – блюдо пришлое, но быстро ставшее своим; оно сумело привнести свою самобытность – разве это не свойственно многим тем, кто некогда впервые сошёл на московский перрон с благородной целью покорить столицу?

Шаурма готовится на ходу. Посмотрите за руками смуглого крутильщика – разве в этом нет московского шарма? Срезать мясо, взвесить его. Подложить капустки – разбавить мясо ботвой. Помидорку, огурчик. А потом завернуть это все в рулон. Сверху капнуть кетчупа-майонеза – разве Москва не так же поступает? О-о, этот город вполне способен на то, чтобы с живого человека снять мясо, его самое ценное содержимое, и разбавить его капустой. А потом завернуть в рамки, как в прокрустово ложе. А эта капля сверху – как божественная маковка, как утешение в суете.

Ещё шаурма течёт жиром, стекает в рукав, завякивает пуховик.

Пожирающие шаурму чавкают, ругаются, машут жирными пальцами. Ищут салфетку вытереться. Сыто урчат и вновь чавкают.

Знаете, что во всем этом самое главное? Шаурма – это, чёрт побери, вкусно.

Ой, вот только не надо строить из себя английских королев и морщить носик.

Вкусно.

Камо грядеши: 5, 92

Возможно, кем-то этот рассказ будет сочтён за пропаганду наркотиков и порочного образа жизни. Но я не ставлю такой цели.

Я вообще никаких целей не ставлю. Я просто хочу рассказать немного о событиях моей жизни жаркого лета 2005 года.

Я не призываю делать, как я. И вообще ни к чему не призываю.

Даже и не знаю, с чего начать…

Занесло меня сперва в Киев. Я был свежеразведён и в яме хронической, многолетней депрессии, из которой выходил медикаментозно, на достаточно жёстких антидепрессантах.

Тяжелая химия, йоу!

Действие антидепрессантов было странным – ломило тело. Всё время хотелось сильно сжимать зубы. Наверное, так ощущается ревматизм. В этом болезненном поёживании было даже что-то мазохистски-сладкое.

Эмоции приглушены. В этом и смысл – если не можешь отдохнуть от собственных чувств, то волшебная химия уберёт их. Будь овощем, расслабься, сынок, отвоевал своё.

Можно было бухать, но хмель приходил туго, словно через вату. Мы пили сладкую, липковатую вишнёвую настойку просто как компот.

Можно было курить траву – в атмосфере травокурного Киева это ложилось кумарным фоном более гармонично.

Ещё варили дичку – время было жаркое, прямо в городском парке вызрела конопля.

Собрали урожай, купили молока. Залили зеленые кусты конопли. Варили, помешивая.

Жарко. Зной летний, небо побелело. На кухне варится конопля. В комнате я и мой добрый друг Максимилиано записываем новый альбом нашей группы в комнатных условиях (впоследствии альбом станет нашим самым любимым и безбашенным).

Периодически бросаем гитару и бежим на кухню, следим, чтобы молоко не убежало.

Молоко выкипает и становится сперва нежно зелёным, потом цвета камуфляжа, наконец, почти тёмно-серым.

Выпиваешь душную зелёную жижу.

Много пить нельзя – она коварная, действовать начинает не сразу, только через несколько часов. Причем если ошибся дозняком, выпил много, чтобы уж нагребло так нагребло, может нагрести так, что не очнёшься.

Какое-то дурное веселье – в стране есть странные люди, которые следят, так сказать, за оборотом наркотиков, что-то там запрещают. А совершенно рядом можно пойти в городской парк, нарвать там легально конопли и показать любому наркоконтролю две навесные дули.

Одни делают вид, что работают и бдят, другие никакого вида не делают.

Помнится, заходим к Монаху, у него там под батареей пакеты с травой стоят.

Это в малахольной России траву кораблями потребляют. Увидят спичечный коробок, и с москальским экзальтированным акцентом – «Вау! Много травы!». А в Украине – бабах, трава пакетами, тяжёлыми, как кирпичи.

На заводе одному мужичку принесли чертёж – выточить на станке металлическую пробку для закладывания травы в бульбулятор. Мужик оказался прошаренным, смекнул что за штука – «э-э, шалуны!…». Подмигнул. Но пробку на фрезерном станке выточил и лишних вопросов не задал. Чем еще на оборудовании радиозавода заниматься. Не радио же выпускать.

Ну так вот – эту пробку в бутылку, травы туда как на полк солдат, зажигалка, конопляный дым с запахом горящей степи.

Пых! Трава злая, рвёт глотку. Выдыхаешь синеватый дым, подержав в груди, в форточку.

Трава берёт в свой кумарный плен.

«Монах, покурить есть?»

«Слепые шо ли, конечно есть!»

Потом заходит Влад, с тем же вопросом. Влад – капитан СБУ, отважный воин, берегущий страну от таких, как мы, и таких, как он сам.

Тоже забивает мокрый бульбулятор.

«Влад, а сколько ты дашь нам лет вот за этот пакет?» – спрашиваем мы его в процессе.

Влад выдыхает. – «Лет семь», – говорит. Тянется за добавкой.

Еще заходил Андрей.

Андрей работает санитаром на Скорой Помощи. Он сатанист. Очень вежливый. Любит загонять что-то декадентское.

В тот день принёс с работы какие-то колёса. Сказал, что забористые.

Я их скушал.

Не знаю, то ли это наложилось на мои антидепрессанты, то ли нет, но в ту ночь меня ломало.

Это ощущение, что хочется выскочить из тела. Любое положение вызывает боль и невероятную ломоту суставов.

Наверное, в аду так – непрерывная боль. Словно я рождаюсь из тела Лилит, и никак она не может мной разродиться. Словно мышцы её дьявольского влагалища выталкивают меня в какой-то другой мир, а я упираюсь.

Ощущение, что мир на меня осерчал. Отныне в мире нет для моего тела и души места.

Лёжа, стоя, сидя – нет спасения. Я проклят.

Я открыл окно. Свесился с подоконника. Подо мной четырнадцать этажей. Лестница с неба. Скоростной спуск.