Геннадий Прашкевич - Теория прогресса

Постепенно хребет Двуглавый вырос, занял полгоризонта.

Слева бледно тянулось выцветшее линялое море. Высокие льдины отражались в плоской воде – одинаково линялые в воздухе и в море; и оставалась за спиной белая заснеженная тундра, плоская, низкая. Кочки ничуть не делали ее неровной. Трясясь на нарте, оглядываясь на Белого, Вовка жил только одним: вот сейчас, вот через минуту, вот совсем скоро откроется перед ним бухта Песцовая! Круглая, вольная. Всего-то на ней – пара красивых льдин. Зато посредине – «Мирный». Сам белый, а дым из нелепой пузатой трубы – черный. А на борту Вовку ждет команда. Встретят, даже ругать не станут – ведь не виноват, что его потеряли! «Отбился «Мирный»! – твердил себе Вовка. – Ударили по фашистам из спаренных пулеметов, не позволили добежать до орудия, укрылись от торпеды во льдах…»

С моря бил ветер, холодил лицо.

Собаки тоже отворачивали морды в сторону.

В Перми, вспомнил Вовка, зимой еще холодней было.

Утром протопят печку, а к вечеру все выстывает. Вовка обычно ждал маму, не снимая пальто. Знал: поздно придет мама, но ждал. Радовался, услышав: «Все не спишь? Вот дурачок! Ну, что в школе?» – «Нормально!» – «И карточки отоварил?» – «Нормально!» – «Дровишек бы нам…»

Дровишек всегда не хватало, оттого на оконных стеклах намерзали, оплывая на подоконник, ледяные пластины, заиндевелые сталактиты. Но в Перми это было на руку Вовке. Так легче было ждать маму. Ведь, как Руал Амундсен, как герои челюскинцы, Вовка каждый вечер искал свой путь сквозь льды, проходил своим Северным морским путем! Весь Ледовитый океан, дымящийся от морозов, лежал перед Вовкой на промерзшем оконном стекле. Бумажка, заменявшая корабль, скользила сверху, с чистого стекла, подходила к кромке вечных льдов. Тут приходилось пускать в дело стальной бур – булавку, вытащенную из подушечки, висевшей над хозяйкиным пузатым комодом. Лед лопался, бежали по льду узкие трещины. Полярник В. П. Пушкарёв, самый главный специалист по советскому Северу, буром-булавкой колол громоздкие паковые льды, пробивал коридор для своего арктического корабля, растаскивал по вяжущему, не отпускающему судно стеклу тяжелые льдины. Главное, пройти Северный морской путь за одну навигацию! То есть до возвращения мамы. Зимовать во льдах незачем. Нельзя застревать во льдах. Ведь он, опытный полярный капитан В. П. Пушкарёв, доставлял на мыс Челюскина, на остров Врангеля, на Новосибирские острова, на далекую Чукотку и даже Камчатку самые что ни на есть вкусные штуки! В трюмах судна лежал у Вовки шоколад «Полярный», лежали сахарные головы, свежие мандарины, тузлучное сало, морошка в бочках, консервы мясные и овощные, чай, наконец! Эскимосы и чукчи, зимовщики и промысловики выходили на обрывистые мерзлые берега, приставляли мозолистые ладошки к сбившимся на лбы меховым капюшонам – ждали Вовкиных грузов!

Нарты тряхнуло, и Вовка вздрогнул.

Он вдруг как проснулся. Ему стало страшно.

Он будто впервые увидел плотный снег вокруг, услышал собачек, услышал, как шипит под полозьями все тот же бесконечный, как тундра, снег. «Мама!» – вспомнил. «Как это – нет мамы?» – не понимал.

Вот раньше у него действительно многого не было.

Не было бумаги, чтобы написать письмо корешу Кольке. Не было карандаша. Не было возможности переправить письмо за линию блокады, в родной Питер, который часто снился ему – и всегда почему-то осенний, в легком дожде; и всегда почему-то тот, что лежит сразу за Литейным мостом, что тянется вдоль замечательной Кутузовской набережной.

Как там сейчас, в Питере?

Это он уходил от своего же вопроса о маме.

Вспомнил: в Перми он чуть не каждый день менял красные коленкоровые флажки на своей потрепанной географической карте. «Ага! – отмерял радостно освобожденную территорию. – Люблин наш! И Шяуляй наш! И Львов, и Брест, и Перемышль, и Каунас наши!» И слушал, внимательно слушал: а что на Волховском, на Ленинградском фронтах? И ведь это он перепугал маму, с криком вылетев навстречу в тот, кажущийся теперь уже таким далеким, день девятнадцатого января сорок четвертого года: «Наши! Наши! Мама, они наши!» – «Кто наши? Что?» – страшно перепугалась мама. «Петергоф наш! И Красное Село наше!»

И вот – мамы нет. И «Мирного» нет.

Еще вчера не было для Вовки судна более скучного, чем буксир «Мирный». Еще вчера не было для Вовки человека грубее, чем боцман Хоботило. Еще вчера он не понимал, зачем, собственно, выходить в море, если твой путь идет сквозь сплошную жмучь или морозгу? А сейчас он все бы отдал за «Мирный»! Даже на борт бы не стал проситься, лишь бы увидеть – цел буксир! И пусть бы мама спала, уронив рыжую косу на подушку. Он, Вовка, не стал бы ее будить. Напротив, прикрыл бы малицей – пусть хорошенько выспится…

А какая красивая была мама перед отъездом в Пермь – на голове беретик, пальто с широкими плечиками; матросы, проходя мимо, морщили носы от удовольствия…

«Где мама?»

Вовка бежал рядом с нартой.

Бежал, почти ничего не замечая.

Это тревожило Лыкова. «Ишь, подвело мальца!»

Подумал: «У Николая Ивановича есть банка консервированных лимонов. На случай Победы хранили, но тут вот такой случай. Не сильно много мальцу предстоит радостей. Не придет теперь в Песцовую «Мирный». Надо будет построжиться на Римаса; Николай Иванович – человек деликатный, мягкий, а вот Римас может такое брякнуть, что малец бросится на него с ножом. Сейчас мальцу много не надо, вон весь как пружина. Боцмана похоронил, а все равно не верит…»

– Перекур! – крикнул Лыков, вгоняя остол в снег. – За тем вон увалом – метеостанция! Вниз слетим в две минуты, как на санках. Так что – перекур, Пушкарёв Вовка!

– Вы это мне?

– Нет, собачкам! – хмыкнул Лыков.

Это был уже третий перекур. Вовка устал, но готов был бежать и бежать рядом с нартой, так ему хотелось побыстрей увидеть бухту Песцовую и буксир «Мирный». Только Лыков все равно устроил перекур. Неторопливо скручивал «козью ножку», старался не смотреть на Вовку. Всякое приходилось видеть на Севере, но такого, чтобы четырнадцатилетний пацан сразу все терял… Тощий пацан… Видно, что жилось несладко… Впрочем, где эвакуированным жилось сладко? «Ничего! – решил про себя Лыков. – Отстучим в Карский штаб, летчики ущучат эту подлодку! Ишь разгулялась, стерва! Война к закату, а она кусается!» Вздыхая, свертывал самокрутку: «Отдышись, малец».

– Я не малец! – огрызнулся Вовка.

– Да вижу, вижу! Не злись. У нас тут тоже не курорт, не Северная Пальмира. Мы третий год без людей. Ты на острове – первый!

Вовка молчал. Молчание его задевало Лыкова.

– Наверное, думаешь, полеживаем в спальниках да поплевываем в низкое небо? Ведь думаешь так, да? Не ври, думаешь. А жить нам трудно, Пушкарёв Вовка. Было время, не спорю, – пельмени ели, закусывали икрой. А сейчас не брезгуем и гагарой. Кричит она свое ку-ку-лы, а мы ее все равно в кипяток. Да еще на травке-салате держимся. Есть у нас тут такая травка-салата, многолетнее из крестоцветных. Она, знаешь, даже при сорока градусах мороза остается зеленой. И стебель у нее зеленый, и листья зеленые, и цветы. Лучшее противоцинготное, потому что другого у нас нет, Вовка. Любим мы ее – эту травку-салату. Нельзя нам никак без нее. А без нас, Вовка, нельзя фронту! Мы не просто так здесь сидим. За нас, за советских метеорологов, Гитлер отдал бы лучшую свою дивизию! Вот как нужна фронту наша погода, Вовка! Самолет ведь не поднимешь в воздух, если известно – в пяти верстах от аэродрома идут грозовые тучи. Танки не пустишь в прорыв на болотистую долину, если знаешь, что через час хлынет ливень. Катера торпедные не выведешь в море, если знаешь, что шторм на носу! Всем сейчас, Вовка, абсолютно всем сейчас нужна верная погода, а особенно фронту! И погоду даем мы.