Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

Данилка прибежал домой и быстро-быстро, боясь расплескать что-то драгоценное, зыбкое, еле уловимое, набросал акварелью улицу, ларек, очередь за ранетками, рваные седые облака и нещадно загнутый порывом ветра молодой тополь. И пока рисовал, его не покидало чувство счастливой легкости и свободы, ощущение, что он все сможет, все ему подвластно. Закончив, он долго смотрел на акварельный рисунок, понимая, что ему удалось схватить и цвет, и настроение, и передать все это в красках. И от этого подкатил к горлу комок. Данилка глотал его и не мог проглотить и устало и счастливо улыбался.

Когда Данилка показал акварель другу, Сашка пришел в восторг, он хлопал Данилку по плечу и орал:

— Вот видишь, видишь! А то какие-то лебеди ему нравятся!

Данилка был очень польщен похвалой, уши его пылали.

Сашка многому научил Данилку, на многое открыл глаза. От него Данилка, к великому своему удивлению, узнал, что снег, оказывается, никогда не бывает белым. По утрам он — голубой, в обед — розовый, в сумерки — синий, а когда свечереет — то темный. Это было открытием. Данилка даже не поверил сначала. Тогда Сашка потащил его на улицу в ослепительное сверкание снега.

— Видишь, видишь: снег розовый. А тени вон голубые! — восхищенно говорил Сашка, будто все это создал он сам. — Видишь? А вечером тени станут синими, потом черными, и снег будет тоже другого цвета.

Снег действительно был розовым от солнца, а от домов падали голубые тени. Иней на проводах тоже сверкал розовым отблеском. Данилка поразился. А Сашка все таскал его по морозу и показывал.

— Видишь, солнце почти белое, только чуть-чуть краплаку добавлено, а трубы сиреневые. Слепой ты, что ли?

Данилка смотрел и видел, что все было именно так, как говорил Сашка.

— А на провесне он глухим станет, снег.

Данилка не понял, почему снег станет «глухим».

Сашка объяснил, что на провесне (это в феврале, в предвесенние дни) снег становится глухим, потому что теряет блеск от влаги, тяжелеет, сыреет.

— Неужели не видал? — удивлялся Сашка. — Свету больше в воздухе становится, а снег, наоборот, глохнет, не блестит, как сейчас.

Сашка досадовал и недоумевал, что Данилка не знает таких простых истин. Но постепенно Данилка тоже стал кое-что понимать и в цвете, и в светотенях, и в полутонах, и в композиции рисунка. Сашка хвалил и радовался. У него была присущая всем истинно талантливым людям черта — радоваться успехам другого.

Сашка и Данилка почти каждый вечер ходили в кружок ИЗО, которым руководил физрук Ефим Иванович. Высокий, рыжий, с выпирающими скулами и мощным борцовским затылком, подстриженный по моде «под бокс», этот человек наставлял своих учеников, как ходить на лыжах, сохранять правильное дыхание в беге, крутить «солнце» на турнике, а вечерами учил рисовать. В изокружке было несколько человек, и рисовали они масляными красками. К удивлению Данилки, здесь говорили не «рисовать», а «писать». Писали кто что хотел, по желанию. Данилка выбрал себе «Всадника» художника Орловского. На открытке был изображен поднявшийся на дыбы конь, а на нем всадник в шляпе с пером. Сашка писал «Красный виноградник» какого-то Ван-Гога.

Данилке эта картина не нравилась, он не понимал, почему Сашка выбрал именно эту невзрачную открытку, но, к его удивлению, Ефим Иванович больше всего уделял внимание именно этой картине, и они с Сашкой подолгу о чем-то говорили вполголоса.

Ребята засиживались в кружке допоздна, пока уборщица не выгоняла их. Сашка всегда удивлялся, что время уже позднее. Однажды он так засиделся перед своей картиной, что не сразу откликнулся на зов Данилки. Глаза его были отрешенны и задумчивы. Данилка спросил, чем уж так эта картина нравится ему.

— Трагическая, — ответил Сашка. — Видишь, красный цвет, нервный цвет, отблески на мокром. Деревья, как косое пламя на ветру. Видишь, какой мазок, длинный, неровный. Все здесь нервно, тревожно. Не чувствуешь?

Данилка сказал, что чувствует, хотя ничего не чувствовал.

Дома Сашка показал Данилке несколько открыток. На одной из них было изображено спелое поле, с поваленной порывом ветра рожью, и стая косо летящих воронов. Опускалось в закат дымное кровавое солнце, зловещее, как чей-то жестокий, неумолимый, смотрящий с неба глаз.

— Что чувствуешь? — тихо спросил Сашка.

Данилка молчал. Чем больше смотрел он на картину, тем больше его охватывала какая-то непонятная тревога, боязнь чего-то, смутный страх. Особенно тревожили эти вороны, их косой изломанный полет. Нет, даже не вороны, а неспокойно завихренные мазки, нервные, полные напряжения и взрывчатой силы мазки по всей картине. И небо, и солнце, и желтая рожь, и птицы — все было исполнено этими мазками. Картина жила, дышала, пугала, все было зримо, осязаемо, казалось, можно пощупать, ощутить, прикоснуться к реально существующим предметам.

Данилка взглянул на Сашку и поразился: Сашка был бледен, зрачки расширены.

— Ты чего? — испугался Данилка.

— Это же Ван-Гог, — тихо отозвался Сашка. — Это его последняя картина. Он написал ее и застрелился.

— Зачем? — почему-то тоже тихо спросил Данилка.

— Ефим Иванович говорит, что душа не выдержала напряжения. У каждого гения в груди напряжение создается, сила внутренняя такая.

Сашка задумчиво смотрел на открытки Ван-Гога.

— Научиться бы так писать! — тихо сказал он. — Знаешь, у меня все время на душе свербит, хочется так написать картину, чтобы все ахнули. Ну, не ахнули, а как бы это сказать… — он взглянул на Данилку серьезно, по-взрослому, — чтобы она была написана как у Ван-Гога. Мне все время кажется, что я что-то недоделал, недописал. Пишу, а сам думаю: плохо. Даже не так. Когда пишу, то нравится, а когда напишу — смотреть не могу, плохо кажется. И стыдно за это. Тут же все по-другому сделать хочется.

Горел в груди Сашки тот огонь таланта, который не дает художнику успокоения, заставляет его переделывать картины бессчетное число раз, быть вечно недовольным своими произведениями: тот огонь, который заставлял больных и голодных, гонимых и преследуемых, непризнанных современниками творцов идти своей дорогой, дорогой тяжелой и светлой. Был этот огонь в груди Сашки. Он заставлял его, совсем еще мальчишку, рисовать по десять часов в сутки, все то время, что оставалось от учебы и сна. Он помногу раз переделывал свои рисунки. Однажды Данилка спросил, зачем столько раз перерисовывать уже нарисованное, когда и так уже все хорошо. Сашка ответил:

— Надо, чтобы еще лучше было. Чтобы рисунок был прост и ясен.

— И так уж все просто и ясно, — сказал Данилка.

— Федотов, который «Сватовство майора» написал, говорил: «Переделаешь раз со сто — будет просто». Понял?

Своими рассуждениями, порою совершенно взрослыми и зрелыми, Сашка поражал Данилку. Но таким серьезным Сашка был только тогда, когда дело касалось живописи. А так он был мальчишка, как и все остальные. Любил кататься на лыжах, ходить в кино, удрать с урока, вздыхал по Аньке Скоробогатовой — вертлявой белокурой сокласснице с дерзкими глазами. Писал ей записки, тайком клал в карман ее пальто в раздевалке. Любил петь под собственный аккомпанемент гитары песенку «И понравился ей укротитель зверей, чернобровый красавец Андрюшка…». Младший брат его, пятиклассник, всегда при этом широко улыбался. Его звали Андреем.