Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

— Ты знаешь, — сказал однажды Сашка, — я все время удивляюсь: как это так? Берешь краски, выдавливаешь, делаешь мазок — раз-раз! — и получается картина. Это ж чудо! А? Вот дерево, я на него смотрю, а потом — раз! — на холст или на бумагу. И делаю его таким, каким вижу. А другой видит его по-другому. А если бы все одинаково видели и писали бы одинаково — скучно было бы. Я вот рисую, а у меня сердце замирает. Даже страшно становится, что я могу кистью сделать. Это ж колдовство.

Однажды Сашка принес на урок рисования — а рисование в классе вел все тот же Ефим Иванович — портрет своего пятилетнего братишки, сделанный акварелью в розовых тонах. Лицо карапуза будто бы выплывало из акварельного тумана, и это было странно и необычно. Поражали на портрете глаза. Они глядели внутрь, в себя, будто бы этот пухлогубый мальчишка размышлял, напряженно думал о чем-то, смотрел на мир не только с детским любопытством, а впервые, в это мгновение, хотел понять и осмыслить этот окружающий мир.

Все в классе как-то притихли перед портретом.

Ефим Иванович вывесил рисунок на доску и сам долго и пристально смотрел на него. А потом уже во время урока Данилка видел, как Ефим Иванович внимательно и чуть растерянно смотрел на склоненную голову Сашки, рисовавшего в это время кувшин на столе.

— Теперь буду только на пленэре работать, — сказал Сашка, когда они шли домой из школы.

— На каком планере? — удивился Данилка и даже остановился.

— Не на планере, — засмеялся Сашка, — а на пленэре. Это французское слово такое. На воздухе, значит, с натуры писать. В прошлом веке французские художники такое правило для себя сделали. И у нас Саврасов тоже своих учеников на пленэр водил, у него Левитан учился. Все! Больше я не копирую.

И как отрезал. Не стал даже Ван-Гога копировать.

На Сашкиных акварелях появились городские улицы после дождя; вечерние трамваи, когда в лужах переливаются огни; заводские трубы, будто врезанные в зеленое небо; горбатый железный мост через речку, рассекающую город на две части; городской сад на утренней зорьке. И все это было выполнено нервным мерцающим мазком или штрихом. На рисунках был водоворот цвета, тонов, полутеней — клубящийся фейерверк красок, как у Ван-Гога, и в то же время совершенно не похожий на него. При виде этих акварелей охватывало чувство радости и тревоги одновременно, и самому хотелось рисовать, рисовать и рисовать.

А Сашка все искал новые уголки города и, забравшись куда-нибудь на крышу или пристроившись у ограды, тут же на лету схватывал пеструю толпу на улице, одинокую лошадь у горкома или драку в детском саду. Раз как-то он пришел поздно вечером к Данилке и позвал его «смотреть ночь».

Они выехали за город к реке и расположились на берегу, неподалеку от рыбаков. На другой стороне реки, на высоком холме, белела старая крепость, поставленная казаками еще при Борисе Годунове. Через реку был перекинут железнодорожный мост, по которому часто проходили поезда. Ребята сидели возле самой воды, чувствуя речную прохладу и слыша тихий плеск волн в темноте. В городе гасли огни, но завод под горой продолжал работать, и небо время от времени озаряло пламя — это выливали раскаленный доменный шлак на отвале.

Ребята сидели молча, и Данилка вспомнил деревню, своих дружков Ромку и Андрейку, вспомнил, как гонял с ними в ночное лошадей и как дед Савостий рассказывал им про колчаковщину. Сладко и грустно защемило сердце. Что-то делают сейчас его дружки, может, опять сидят в ночном у костра, только теперь уже без деда Савостия. Еще зимой отец получил из деревни письмо, из которого узнали, что дед умер и похоронен со всеми почестями — деда любила вся деревня.

Вышла луна из-за облаков, и ее зыбкий свет залил пойму реки, и на душе Данилки стало почему-то еще тревожнее, будто эта тишина ночи вот-вот разрушится. Может быть, его охватило предчувствие тех перемен, которые уже были не за горами. Зимой началась война с финнами, а там — через год — заполыхал по стране пожар Великой Отечественной. Данилка еще не знал, что предстоит ему много воевать, будет он несколько раз ранен, будет лежать в госпиталях, будет вот такой же ночью ходить в разведку и бесшумно снимать часовых. Много будет крови, страданий и смерти. И может быть, туманное предчувствие всего этого и тревожило его сейчас, когда смотрел он на лунную дорожку на реке, на дальние огни завода, на костер рыбаков.

— Помнишь, «Лунная ночь» у Куинджи? — спросил Сашка. — Вот такая же луна у него. Когда он первый раз картину выставил, то люди за холст заглядывали, думали там лампочка горит — так луна у него светила. Как настоящая. Интересно, как он краски подбирал?

Они вернулись в город на заре, когда пошли первые трамваи и чистые, только что политые улицы были тихи и пустынны. Друзья шагали по мокрому асфальту и молчали. Хотелось спать, в голове стоял легкий шум, а на сердце было легко и радостно. В такой ранний час Данилка еще не видел города, и вот теперь, увидев, вдруг осознал, что город красив, и он впервые почувствовал, что город ему нравится и что та деревенская, милая сердцу жизнь, которая была у него раньше, теряет свою привлекательность и он уже без сожаления и грусти вспоминает о ней.

А на другой день Сашка показал ему акварельный рисунок, на котором была изображена ночь: луна, костер, отраженный длинным кинжалом в реке, и лошадь, стоящая у воды. И снова дрогнуло сердце у Данилки, и снова сладко и грустно защемило в груди, и он устыдился, что вчера чуть было не отрекся от деревни. Он попросил у Сашки этот рисунок на память, и тот легко отдал.

— Цвет огня в воде не схватил. Надо бы еще сходить к рыбакам.

И они еще раз ходили на берег, еще раз сидели всю ночь возле реки, и Данилка рассказывал Сашке о своей жизни в деревне, о своих дружках, о деде Савостин, и о том, как стреляли в отца.

А зимой, когда уже была война с финнами и стояли лютые холода, Сашка однажды сказал:

— Давай я тебя нарисую. Садись.

Данилка сел, неуверенно улыбаясь. Не очень-то он верил, что Сашка нарисует его. Это же не пейзаж рисовать. Но Сашка уже прищурил глаза и начал кидать штрихи на ватман. Долго и терпеливо сидел Данилка, а когда Сашка показал ему рисунок, он ахнул. Длинношеий пацан с хмурой удивленностью смотрел с портрета, челка некрасиво торчала вперед, как крыша надо лбом, жесткие волосы не прилегали, глаза были разные — правый больше, левый меньше. Острый подбородок выдавался вперед. А главное — главное, Данилка был синий. Весь синий, будто утопленник какой.

— Я тебя так вижу, — категорически заявил Сашка на Данилкин разочарованный вопрос, почему это он синий.