Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

Над Гераськой прошелестела какая-то тень, он вздрогнул, сердце испуганно ухнуло вниз. Таинственная тень снова вернулась и рваным тревожным полетом пронеслась над головой. «Нетопырь!» — передернул плечами от омерзения Гераська.

— Кыш, нечистая сила! — приглушенно пугнул он и замахал руками, боясь, что летучая мышь вцепится в него.

Она слабо пискнула и, показав перепончатые крылья, косо взмыла и сгинула куда-то. И от этого таинственного прилета на душе стало нехорошо и смутно. Гераська в нерешительности потоптался на месте, чувствуя всем своим существом затаившуюся опасность.

Пересилив себя и слыша еще неослабевший стук сердца, он спустился к речке. Ярко освещенная луной, она была сизой, со стальным белым отливом на стрежне. Широкая и тоже сизая от росы осока холодно блестела, будто выкованная из жести.

Гераська снял глянцево отливающие чернью хромовые сапоги и аккуратно свернул, с удовольствием вдыхая добротный запах отлично выделанной кожи. Спрятал их в знакомом дупле старой ивы. Сапогами наградил его командир за разведку под деревней Канадаихой полгода назад, когда накрыли там отряд карателей. Сапоги хромовые, со скрипом, рант широкий, красивый. Гераська хранил их пуще глаза, в мешке возил, не надевал. А тут не выдержал, натянул. Уж больно похвастать хотелось. Знал, что идти придется скрытно, показываться на глаза кому-нибудь — боже упаси! И все же не выдержал — принарядился. Бывало, сиживал зимой на печи разутый, не учился из-за этого. «Ноги наши не обуты, — говаривал отец, — оттого и головы босы». А тут нежданно-негаданно такими сапогами разжился! Вот прикончат Колчака, укрепят на Алтае Советскую власть, справит тогда Гераська малинового атласа рубаху и шнурок витой, шелковый, с махрами, на опояску. И придет на гулянье на угор. Все ахнут. Заморыш заморышем был, а тут глянь-ко — раскрасавец! Тонька небось пожалкует, что нос воротила…

Закатав штаны до колен и поправив за поясом наган, Гераська вошел в плотное сияние Чудотворихи. Вода, хранившая холодок горных снегов, обожгла ноги. Песчаное дно было твердо и светло, и Гераська видел свои, ставшие большими в воде и по-чужому белые ноги.

Он пересек речку и оказался на задах родного огорода, у мостка, с которого мать полоскала белье. Однажды, в младенчестве (он не помнит — мать рассказывала), кормил Гераська с этого мостка уток, свалился и чуть не утоп. Рядом, на бережку, цинково блестел плоский голыш, на котором мать колотила вальком мокрые дерюжки. В речной сыри явственно слышался затхлый душок лопухов, обильно росших на задах огорода.

Гераська перемахнул плетень, зацепился за тыквенные колкие плети и упал. Шум падения показался громовым, и Гераська лежал, затаив дыхание и напрягая слух.

Тишь. Тишь сторожкая, и неистовое сияние луны, исступленно горящей в ясном небе.

Убедившись, что все спокойно, Гераська прокрался мимо бани с выбитым оконцем. «Эх, нету мужицких рук! Маманя не управляется». Отщипнул перышко луку-батуну с грядки, сжевал сладкую горечь. Окинул хозяйским глазом огород. «А картошки много насадила, на зиму хватит. И самосаду развела».

У избушки, осевшей на один бок, остановился, чувствуя, как громко стучит сердце. В вороньей тьме оконного проема шевельнулось что-то, вроде смутно промаячило. Гераська радостно обмер: маманя! Нет, почудилось. Еле удержался, чтобы не брякнуть в низкое подслеповатое оконце. Нельзя! Надо потерпеть до завтра. Запнулся о ржавый колесный обод. Вспомнил, как босоногим гонял с мальчишками обод по деревне. Поднял его, положил на завалинку. Пошарил под наличником, нащупал твердые бугорки. Это — сера, которую любил жевать и прятал сюда. Надавил, комочки рассыпались в дресву. Вздохнул.

У ворот долго вглядывался в улицу. Где-то заскрипел колодезный журавль, брехнула спросонья собака, и опять тихо. Только от лавки Фетисова, куда, бывало, бегал Гераська за солью и керосином, доносило негромким шумком. Подтянув штаны и шмыгнув носом для бодрости, Гераська, хоронясь в теневой стороне улицы, направился туда. Проклятая луна! Высветила — деньги считать можно.

Впереди послышались голоса. Гераська метнулся в узкий проулок, затаился у плетня. Ведя лошадей в поводу, прошли двое. Один — длинный, как жердь, другой — плотный, как набитый зерном чувал, на коротких, будто подрубленных ногах. Гераська прикипел к ним глазами.

— Сам-то в Монголию метит? — спрашивающим тенорком сказал чувал. — А мы как? Нас куда?

— На распыл, — угрюмо ответила жердь.

— На распыл! — зло повысил голос чувал. — Нет уж! Не манит чой-то! Погляжу, куды завтри навострится, а то я сам себе на уме. Ежели к границе…

Голоса стихли.

«Зубовцы! — похолодел от догадки Гераська. — Тут, значица, голубчики».

Еще долго прислушивался, не решаясь отслониться от плетня. Теперь оставалось узнать, сколько у них пулеметов. Командир наказывал, что самое главное — пулеметы.

Гераска перевел дух и двинулся дальше.

На площади перед фетисовской лавкой стояли нерасседланные лошади и две брички. На бричках тускло блестели тупые рыла пулеметов. В тени амбара вспыхнул огонек цигарки, сник, затлел угольком. Гераська отпрянул назад, свернул на улицу, где жили богатеи. Осторожно заскользил вдоль глухих двухметровых заплотов, приноравливаясь, заглядывал во дворы сквозь щели и ворота. Почти в каждом маячили две-три лошади. У Парамонова ворота были распахнуты, под навесом стояло семь лошадей и бричка с пулеметом. Из дома с закрытыми ставнями доносился неясный шум. «Штаб, что ль?» Гераська прокрался по безлюдному двору к дому. Пробираясь по завалинке, искал щель в ставнях. Нашел, прилип. Показалось, что на него душно и тяжело пахнуло бражной сытостью, малосольными огурцами с укропом и жареным салом. Прямо перед ним в свете висячей лампы сидел огромный детина и, запрокинув голову, пил из ковша. Выпил, хмельно замотал кудлатой головой, полез ручищей в глиняную чашку. Выудил огурец и, пережевывая, уставился страшными буркалами на Гераську. Гераська отшатнулся в страхе, но, сообразив, что из избы его не видно, снова прилип к щели. Но кто-то уже заслонил свет широченной спиной. «Престольный праздник же сегодня! — вдруг осенило Гераську. — Вот и ладно! Напрестолятся, и вдарить по ним, юшка так и брызнет!»

Он соскочил с завалинки. Не приметил, как от конюшни отделилась тень и, таясь, юркнула в избу.

Гераська прошел уже фетисовскую лавку и завернул в проулок, когда на него навалились сзади. От неожиданности он упал. Свистяще дыша самогоном в затылок, человек, схвативший сзади, тоже упал и на миг ослабил руки. Гераська ужом выскользнул из-под него, разом перемахнул плетень. Позади утробным басом загудело: