Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

— Круши-и! Не давай уйти!

И остервенело рубил воздух…

Гераська лежал все там же, у бани. В смертной судороге застыл рот, в уголках губ затаилась горечь. Курносый веснушчатый нос отвердел, заострился, на бледном, в просинь, лбу залегли строгие складки. Ветерок шевелил светлый поникший чуб. Голова, подплывшая кровью, прижалась к земле, будто слушал Гераська, как растет трава, как дышит земля, по которой легконогой походкой прошагал он всего-навсего тринадцать коротких лет. Рядом в изодранной исподней рубахе окаменела мать. Безумный взгляд ее был тускл и текуч, черные искусанные губы что-то шептали…

Гераська лежал все там же… Рядом в продранной рубахе окаменела мать.

Похоронили Гераську на опушке леса, на увале, куда бегал он по весне пить сладкий березовый сок и играть в лапту. Отсюда хорошо была видна маленькая деревня, отчий дом, зубцы дальних гор и степь, просторная-просторная, до самого окоема.

У Мерзлякова рвался голос:

— В смертном бою погиб ты, как красный беркут! Прощай, Герасим. Кровяными слезьми заплачут сволочи!

Винтовочный залп распорол глубокую тишину, и отряд ушел, а эхо долго еще катило по чистому полю и не хотело замирать в солнечном сухом просторе.

Крест врос в землю, покосился, исхлестан непогодой и щеляст. Давно не обихоженный могильный холмик осел и густо порос полынью.

Что-то остановило меня перед этим крестом, хотя он ничем не отличался от других на деревенском погосте. Вглядываюсь в выжженную надпись и еле различаю слабый след букв: «Здесь покоится раба божия». Ниже совсем плохо видно: «Чуркина Анастасия Евлампиевна». И глубоко четко выжжено: «Преставилась 1946 г.».

Сдается мне, что я уже видел когда-то этот крест, именно этот. Или возвращение в деревню через двадцать пять лет так подействовало на меня, что я во всем ищу что-то знакомое, давнее, полузабытое. Даже на этом кладбище, куда завернул, прежде чем войти в деревню. Кто такая Чуркина? Сорок шестой. Раба божия. Год рождения не указан. Молодой бы так не написали и крест не поставили. Старуха, значит. Знавал я одну старуху. Уж не она ли? Анастасия Евлампиевна. А как же звали ту старуху? Лицо помню, ясно помню, а вот как звать… Стоп! А уж не тот ли это крест, который мы видели тогда у нее ночью? Вот тут была иконка, теперь углубление только осталось, тонкий слой земли нанесло туда и вьюнок принялся. А тогда крест был совсем новый и блестел в лунном свете. Мы в ту ночь… Нет, это было потом. Мы на покосе ее увидели… Хотя нет, тоже нет. Из города мы прибыли сразу после окончания девятого класса. Покосу было еще рано…

Я смотрю поверх креста в даль, открывающуюся с косогора, на котором находится погост, и вижу степь, березовые колки, рожь, речку, уходящую за холм. Направо деревня. Ровная улица, дома большие, новые. Тогда избы были темны, приземисты и разбросаны как попало. А вон свинарник. Он и прежде на этом месте был. Мы тогда сидели и ждали плотника. Семка, Вовка и я. Школьная бригада ушла пропалывать свеклу, а нас, поздоровше, председатель оставил крыть свинарник, сказал, что пришлет плотника. Мы сидели и ждали, болтали о чем попало и не обратили внимания на босую старуху с обеденным узелком в руках и с двумя ребятишками. Сухая, длинная, как жердь, она приморенно опустилась на доски.

— Ох-хо-хо, ноженьки мои! — сказала она нараспев и погладила набрякшие, в синих толстых узлах, запыленные ноги.

— Отвалились, баба? — спросило маленькое существо, закутанное в старый платок по случаю раннего утра.

— Отвалились, касатушка, отвалились, — ответила старуха и начала распеленывать существо, которое через минуту предстало перед нами девчуркой лет четырех.

Второе существо, тоже закутанное в драную шаль, сопело и угрюмо разглядывало нас черными диковатыми глазенками. Когда бабка распутала и его, это оказался мальчишка, тоже лет четырех.

— Ай помощники сидите? — спросила нас бабка.

— Плотника ждем, — небрежно кинул Семка.

— Угу, — согласилась старуха. — Покурить вот.

На удивление нам вытащила она откуда-то из-под юбки большой кисет, вышитый узорчиком, и начала сворачивать здоровенную козью ножку.

— Вы поиграйте, порезвитесь, — сказала она ребятишкам и пояснила нам: — Внучата мои. Ванятка да Полюшка.

Малыши послушно отошли и сразу же затеяли игру.

— В «еду» играть будем? — спросила Полюшка.

— В «еду». — Ванятка сел на горбыли и, явно кому-то подражая, сказал басовито: — Ну-ка плесни мне штец, да поболе. Цельный день, чай, спины не разгибал.

— Нетути штец. — Полюшка развела руками. Большие глазенки ее светились правдиво и ясно, как два голубых солнышка.

— Ну, тогда чаю с сахаром, — потребовал братец.

— Нетути сахару, — снова развела руками крошка. — Кипяточку без заварки хошь?

— Чо ты все без заварки да без сахару! — уже сердито сказал мальчонка, исподлобья глядя на сестренку.

— Вот тятя с войны придет, — пообещала Полюшка, — леденцов принесет и пышки будут.

Подперев подбородок рукой, как делают пожилые женщины, и тоже кому-то подражая, вздохнула:

— Даст бог, похоронку не принесут.

Мы переглянулись, нам стало не по себе от такой игры.

— Все в «еду» забавляются, — вздохнула старуха.

С терпеливым смирением глядела она на внучат и о чем-то думала, потом тщательно притушила окурок о толстый кривой ноготь большого пальца босой ноги и сказала, тяжело подымаясь:

— Примемся, касатики.

Мы вылупили глаза. Теперь только дошло до нас, что это и есть тот самый плотник, которого ждем.

— Я на потолок взлезу, — сказала она, — и один кто со мной, остальные горбыли подавайте. Только сначала ошкуряйте, с корой не след ложить, загниют быстро.

По приставной лесенке старуха с трудом взобралась на потолок. Водрузила себе за ухо плоский плотницкий карандаш (за другим у нее была недокуренная козья ножка) и застучала топором.

— Касатик, — сказала мне, — изладь-ка вырубку в горбылю, а то гвозди коротки, не доходят до стропил.

Я рубанул с силой и, вместо того чтобы сделать вырубку, перерубил тонкий горбыль.

— Ты силушкой-то не балуй, — с мягкой укоризной заметила старуха. — В плотницком деле глаз да взмах нужОн. Силушку-то дуриком чо спускать. Поначалу изладься, как рубить, смекни, семь разов отмерь, один — рубани.

Сама она работала споро, без роздыху и на вид легко. Порою выпрямлялась медленно, брала щепку, нюхала ее глубокой затяжкой, говаривала:

— Дух от дерева пользительный. Понюхайте-ка.

Мы нюхали, перемигивались, нас так и подмывал смех: уж больно необычна была старуха-плотник. Она или же не замечала наших ухмылок, или делала вид, что не видит, и смотрела на нас спокойно и добро.