Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

В тот раз, когда она раздала нам почту, Вовка спросил:

— Ты только письма раздаешь или и похоронные тоже?

— Все раздаю, — ответила она, в восхищении глядя на Вовку.

— Если так, то почему не отдаешь похоронную старухе?

Почтальонша побледнела и испуганно округлила глаза.

— Откуда вы знаете? — только и нашлась что ответить она.

— Знаю, — сказал Вовка и тоже побледнел.

Видать, он и сам не ожидал такого оборота, и его взгляд растерянно заскользил по лицам ребят, молча наблюдавших за этой сценой.

У почтальонши задрожали губы, она неверными руками засовывала в сумку газеты и никак не могла засунуть. Потом она пошла, как слепая, а за ней покорно двинулся конь. Мы все молча проводили ее глазами.

Семка бледный — веснушки еще ярче выделились — подскочил к Вовке.

— Ты что, с ума спятил? С ума спятил, да?

— Я, я… — отступал Вовка, — я не думал…

— Думать надо, думать! — орал ему в лицо Семка. Олух, царя небесного!

— Ну ты, не очень, — огрызнулся Вовка.

И тут Семка закатил ему звонкую оплеуху.

— Ты это брось! — повысил голос Вовка. — Брось, а то я тебе тоже!

И он ударил Семку прямо в нос. Семка дал сдачи. Они сцепились. Семка явно брал верх. Я растащил их и сказал:

— Иди, милый, к маме, а то и я бить начну.

— Ах, вот вы как! — заорал Вовка. — И уйду! И уйду! Еще попомните!

Таким я его и запомнил. Мы видели его тогда в последний раз. Через два месяца его убило на реке Псёл, под городом Веприн. Об этом мне написали уже на фронт девчонки из нашего класса. Если бы мы знали тогда, молодые петухи! Если бы знали! Он ведь был хороший и честный парень…

Потом мы пошли к председателю, еще разгоряченные, и рассказали о драке. Он выслушал нас и начал сворачивать одной рукой на груди у себя цигарку.

— Дайте я, — предложил Семка.

— Ничего, я уж и сам наловчился. — Председатель ловко скрутил цигарку, провел языком по бумаге, вглядываясь прищуренными глазами в нас. Потом достал «катюшу» и подал мне. — Вот тут еще не могу. Высеки огонька.

Я высек, председатель прикурил, затянулся, а сам все продолжал рассматривать нас, будто впервые видел.

— Вон вы какие, оказывается, — произнес наконец он.

Что он этим хотел сказать, мы не поняли, а он, отвернувшись к окну, вдруг спросил:

— Ну, а как дежурство прошло?

Мы с Семкой замялись, поглядывая друг на друга. Председатель не оборачивался, и мне показалось, что спина его выпрямилась и весь он внутренне напрягся.

— Проморгали, что ль?

— Проморгали, — обрадованно ухватился Семка за спасительную соломинку, подброшенную председателем.

И тут я увидел, как председатель облегченно расслабился, мне показалось, что он боялся услышать другой ответ.

— Луговинку-то выпластали опять у полевого стана.

Мы не успели сообразить, про какую луговинку говорит председатель, как за окном неожиданно раздался громкий плач и причитания. Председатель метнулся к окну и распахнул его. По улице, шатаясь, шла женщина с тремя малышами и причитала:

— Егорушка, родной мой, да что я теперь буду делать, ненаглядный ты мой!

Малыши дружно поддерживали мать ревом.

— Та-ак, — скрипнул зубами председатель. — И Егора, значица…

Возле женщины быстро образовался круг колхозниц. Среди них металась почтальонша. Женщины опасливо косились на конверты в ее руках.

— Раздает, — со стоном вздохнул председатель и яростно затянулся цигаркой так, что глубоко запали щеки.

А старуха была уже здесь и отхаживала Егорову вдову. Она усадила ее на крылечко конторы и требовательно крикнула в открытую дверь:

— Водицы дайте, холодненькой.

Семка вперед меня зачерпнул ковшом из бадейки и выскочил на крыльцо, я за ним, следом за нами председатель.

Старуха набрала в рот воды и прыснула на сомлевшую женщину, привела ее в чувство. Успокаивала, как малое дитя, гладила по худому плечу, а женщина билась и рвала на себе волосы, немо хватая ртом воздух и дико устремив невидящие глаза в одну точку. Рядом заходились в плаче пацаны, мал мала меньше.

Старуха встретилась глазами с председателем, и они какое-то время смотрели в глубину зрачков друг другу.

— Дай-ка, курну я, — сказала старуха.

Председатель протянул окурок. Она жадно затянулась несколько раз, бросила цигарку и решительно шагнула к почтальонше:

— Давай уж и мне, дочка. Чтоб до разу.

Почтальонша с плачем кинулась старухе на грудь.

— Бабуня, прости меня, бабуня!

— Да кто ж тебя виноватит? — гладила ее по голове старуха. — Рази ж твоя вина есть, несмышленыш?

— Вот она, проклятая война! — глухо сказал председатель. — Неужто не последняя? А?

Я испугался тогда. Лицо его враз почернело, обрезалось, слепые от ненависти глаза полоснули меня, как бритвой. В пустом рукаве его шевелился обрубок.

— Не может быть! — закричал председатель. — Не может быть, чтоб не последняя!!

Грохнул кулаком по перилу крыльца…

Неужели не последняя была? В мире все сильнее и сильнее пахнет порохом. Все слышнее бряцание оружием. Неужели опять по таким вот дорогам будут уходить отцы, братья, сыновья? Уходить и не возвращаться.

Я смотрю на дорогу, по которой четверть века назад ушли мы на фронт. Для многих она стала последней. Сейчас по ней гремит самоходная сенокосилка. Машину ведет молодой парень в фуражке. За ремешок козырька вдета ромашка. Он с любопытством глядит на меня. Чего, мол, этот городской делает на погосте. Я тоже смотрю на него, он мне кого-то напоминает. Парень здоровается со мной, по деревенскому обычаю приветствовать незнакомого человека, и машина тарахтит дальше. Может, это Ванятка? Нет, какой Ванятка. Ванятке сейчас под тридцать…

Тогда тоже был покос. Косили литовками. Машин таких еще не было. В первый день деревенские пришли, как на праздник, в чистом, в новом. Председатель медали повесил на выстиранную гимнастерку. Старуха пришла в новом переднике, почтальонша ленту вплела. Председатель снял фуражку, постоял, поглядел на луга, на нас и сказал:

— Кажись, с кормом будем. Трава ноне как по заказу. Ну, с богом! Начинайте.

Старуха пошла передом. Мы за ней. Ходко шла, сноровисто, мы угнаться не могли. Но когда кончился первый прогон, она не могла никак отдышаться. Пот так и катил бисером по ее лицу. И она все утиралась новым передником. У меня ныла спина, шея налилась свинцом, и рук не поднять. Но сдаваться было стыдно — впереди шла старуха.

Когда выкосили полянку, она сказала, с трудом переводя дыхание:

— Передохнем, касатики.

Мы побросали литовки и кинулись к ручью.

— Погодите, — остановила нас старуха. — Так передышИтесь аль лицо сполосните, а то нутро остудить можете, и сила уйдет, ежели напьетесь…