Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

— Держи-и! Держи-и его!

Хлобыстнул выстрел, над ухом будто пчела прожужжала. Железный ветерок коснулся щеки, и от этого ветерка по хребту продрало морозом.

Гераська птицей перелетал изгороди, пугая собак. Тяжелым молотом ухало сердце: «Шибче, шибче!»

Позади выстрелы, крики, ошалелый кобелиный лай.

Он бежал по какому-то знакомому проулку к речке, когда перед ним выросли те двое с лошадьми в поводу.

— Стой! — испуганным тенорком крикнул чувал на подрубленных ногах и стал рвать со спины карабин.

Гераська загнанно зыркнул по сторонам глазами и, увидев баню, метнулся к ней.

— Стой, слышь!

Клацнул затвор.

Гераська заскочил в баню, судорожно нашарил в углу у каменки валек и засунул его вместо засова в дверную скобу. С неожиданной легкостью передвинул тяжелую кадку с водой к двери, подпер. Чуть не упав на скользком полу, проскочил мимо оконца в угол, выхватил из-под рубахи наган. И только теперь, ощутив ладонью рубчатую рукоять нагана, стал приходить в себя, теперь только понял, что заскочил в свою собственную баню. Вот почему в ней все знакомо: и где лежит валек (его туда всегда совала мать), и где стоит кадка с водой, и это разбитое оконце.

За стеной послышались разгоряченные голоса.

— В баню заскочил, сюда вот, в баню! — верещал тенорок.

— Ага, попался!

— Да ктой-то это?

Гундосый запыхавшийся голос ответил:

— Вдовы Морозихи щенок. В партизанах ходит. Не иначе, как разведать припожаловал.

Гераська силился вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос, и никак не мог.

— Гляжу, по завалинке нашей крадется, — продолжал гундосый.

«Парамонов! — узнал Гераська. — У-у, гад!»

Вся деревня ненавидела первого богатея и за глаза смеялась над ним зло, сочиняла частушки.

В дверь торкнулись.

— Эй, выходи подобру! Все одно врюхался!

Гераська еще сильнее прижался спиной к холодным сырым бревнам.

Прямо перед ним — дверь; слева — выбитое оконце, оттуда пробивался мертвый свет луны, заливая щелястые половицы; направо — невысокий полок и зевластая каменка без дверцы. Крепко пахло измочаленным веником, остывшей золой и застоялой сырью.

— Эй, вылазь! — совсем рядом (Гераське почудилось — над самым ухом) раздался голос.

Гераська обмер и весь облился потом. Заслонив свет, в оконце просунулась голова.

Зачем-то крепко зажмурив глаза и весь натянувшись, как тальник под ветром, Гераська качнулся вперед и выстрелил в упор. Чувствуя подкатившую к горлу тошноту, снова прижался спиной к стенке. Человек в оконном проеме молча, будто пиявка, отвалился назад.

На миг наступила могильная глухота, потом за стеной взвыли:

— Сторонись, не суйся!

— При оружии, обглодок!

— Эй ты, красная сволочь, молись!

Гулко ударили выстрелы. Пули, влетая в оконце, чмокали в трухлявые бревна. Одна из них высекла длинную голубую искру из каменки и рикошетом ожгла Гераськин лоб. Он испуганно вскинул руку и почувствовал на пальцах горячее и липкое. «Попадешься — жилы мотать станут, — вспомнились слова командира. — Ну и ты не жалей. На то и классовая борьба». Гераська стиснул зубы, как на чужих ногах шагнул к оконному проему и выстрелил еще. Отскочил, чувствуя, как дрожат коленки.

За стенкой послышался стон.

— Чего с ним цацкаться! — завопил кто-то. — Подпалить! Эдак он нас всех перепятнает!

— Соломы тащите! Враз выкурим, — тенорил чувал. (Гераська уже различал его по голосу.)

— Погодьте, я придумал, — остановил их Парамонов. — Дуриком не взять.

За стеной недобро стихло.

«За соломой побегли. — Тоскливо сжало сердце. Пощупал барабан. — Шесть пуль еще…»

По лбу щекотливо стекала теплая струйка. Гераська вытер ее рукавом, вспомнил, как в одной деревне видел замученного колчаковцами большевика. Он был весь в засохших потеках крови. На спине и груди ему вырезали звезды. Говорили, последним патроном хотел себя решить, да осечка произошла…

У Гераськи подкосились ноги, когда услышал сдавленный родной голос:

— Герась, ты, что ль?

— Он, он, говорят тебе! — гундосил Парамонов. — Эй, Гераська, тут вот матерь твоя! Слухай ее!

Гераська напрягся. За стеной тишина.

— Чего молчишь, ведьма? — сорвался тенорок чувала на высокой ноте. — Вызывай!

— Герася… — неуверенно позвала мать. — Отзовись, ежели ты это. Говорят, помилуют, коль сам выйдешь.

Давясь сухой спазмой, Гераська крикнул:

— Брешут, маманя!

— И то думаю, — глухо отозвалась мать.

И снова недобрая немота притаилась за стеной.

— Кличь, говорят тебе! — вызверился кто-то. — А то саму! Эй, парень, не выйдешь — матку твою решим!

Гераська помертвел. Подстреленной птицей билась мысль: «Что делать, что делать?»

— Герася, за меня не боись! — высоким накаленным голосом выкрикнула мать и вдруг слезно стала молить Парамонова: — Прохорыч, малец ить еще! Господи!

— Ну, ты! — взревели разом. — «Малец»! Он двоим дырки просверлил.

— Выщенила ублюдка! Плетьми ее!

— В землю втолочь!

Сквозь остервенелый разноголосый мат послышался приглушенный вскрик матери. У Гераськи зашлось сердце, будто стиснули его железной пятерней.

Он больше не раздумывал. И еще не осознав до конца, на что решился, рывком отодвинул кадку, выдернул валек из скобы и распахнул дверь. На миг ослеп от холодного блеска луны и мертвой стеклянной синевы вокруг. Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в студеную воду, шагнул за порог.

К нему кинулось несколько человек. Гераська раз за разом выстрелил в ближних, один из них споткнулся и стал заваливаться на бок.

Поискав тоскливыми глазами мать и так и не найдя ее, Гераська неловко сунул в рот пахнущий кислым порохом, теплый ствол нагана и, зажмурившись, нажал курок…

Партизаны ворвались в Чудотвориху на рассвете. От бешеного намета стонала земля. Зубовцы выскакивали из изб в одном исподнем, отстреливались на бегу. Испуганно татакнул пулемет и тотчас захлебнулся.

Мерзляков увидел, как из дома с резным крыльцом выскочил плотный коротконогий парень и, пригибаясь и волоча по земле карабин, кинулся к лошади у пригона. Вздыбив своего коня, Мерзляков направил его через заплот. Парень прыгал на одной ноге, не попадая другой в стремя, и затравленно кидал взгляды на Мерзлякова. Испуганная лошадь пятилась, храпела, закидывая голову. Поняв, что не уйти, парень пнул лошадь в пах и, поскуливая от бессильного отчаяния, вскинул на Мерзлякова карабин. Мерзляков опустил клинок на непокрытую голову. Выронив карабин и судорожно зажимая руками голову, парень медленно кружился, приседая на корточки.

— Гераську убили-и! — крикнул Данилов, проскакав мимо и поворачивая назад искаженное гневом и горем лицо.

Мерзляков вздрогнул. Послав коня через заплот на улицу, хрипло давил криком: