Анатолий Соболев - Март, последняя лыжня

Данилка ушел расстроенный. Дома он долго рассматривал себя в зеркало. Ну ладно, глаз левый, если присмотреться, и вправду чуть-чуть меньше правого, а Сашка сделал в два раза. Челкой действительно не похвастать, волосы у него грубые, как конская грива. Ну ладно, шея, как у быка хвост. Мать говорит, что сын растет и поэтому вытягивается. Есть у Данилки и синева под глазами — война все же с финнами идет, и с харчами — не очень. Если повернуть щеку на свет, то возле уха тоже синеет. Но все равно — не такой же он синий, каким сделал его Сашка!

Сашка принес Данилкин портрет в класс, и ребята покатились со смеху, а Сашка стоял красный и надутый.

— Вы дураки, вы ничего не понимаете! — вдруг закричал он со слезами на глазах и в бешенстве разорвал Данилкин портрет.

В этот момент в класс вошел Ефим Иванович, все притихли. Ефим Иванович поднял разорванный портрет, сложил кусочки и долго смотрел на рисунок. Ребята выжидательно молчали.

— Почему в синих тонах? — спросил Ефим Иванович.

— Я так вижу, — буркнул Сашка, исподлобья глядя на учителя.

— Хорошо, допустим, — спокойно согласился Ефим Иванович. — Но что ты этим хотел сказать? — Учитель показал пальцем на портрет.

— Что война идет! — истерично закричал Сашка. — Что хлеба не хватает! Он же синий, посмотрите! — мотнул он головой в сторону Данилки. — Он же голодный! Разве это непонятно?

Хлеба действительно не хватало, жилось голодно, по ночам люди отстаивали за хлебом в огромных очередях, в стужу, усталые, плохо одетые. Стояли и взрослые и дети.

Ефим Иванович внимательно выслушал крик Сашки, и в глазах его появилась горечь. Он вздохнул и сказал классу:

— Это обобщенный портрет, ребята. Это не только Данила Чубаров, это и вы все. И сам Саша, и ты, Вася, и ты, Олег, — показывал он на ребят в классе. — Это все вы. И он нарисовал правильно. — Ефим Иванович положил на плечо Сашки руку. — Он увидел то, чего не видели вы. А теперь, после этого портрета, увидели. В этом и есть цель художника — показывать людям то, чего они не видят. Зря порвал портрет. — Голос Ефима Ивановича построжал. — Правоту свою надо доказывать, Саша, а не истерику закатывать. — Ефим Иванович помолчал, легонько провел рукой по вихрастой Сашкиной голове и тихо, серьезно сказал: — Тебе трудно придется. У настоящих художников нет легкой дороги.

Потом Данилка бегал в учительскую за географической картой и случайно слышал, как Ефим Иванович говорил с завучем, Седым добрым историком. «Вы знаете, я даже боюсь за него, он необычайно талантлив. В таком возрасте и такой самобытный взгляд на мир, на искусство». — «Чего вы боитесь?» — спросил завуч. «Боюсь, что, когда он вырастет, очень трудно ему будет. У него взгляд художника, а он не всегда совпадает со взглядами других, чаще не совпадает. Боюсь, что и сейчас мало ему помогаю. Он же больше меня понимает в живописи, я порою теряюсь от его вопросов. Его в Москву надо посылать, в институт Сурикова».

Зря беспокоился Ефим Иванович. Не пришлось Сашке стать взрослым, он погиб совсем зеленым юнцом.

Данилка узнал об этом, когда вернулся с фронта, после войны.

Как память о друге, сохранились у него два Сашкиных рисунка. На одном акварелью нарисовано «Утро в сосновом лесу», а на другом — девочка, обнявшая за шею барашка. Девочка не дорисована, но видно, что водила кистью талантливая рука. Данилка только позднее понял, что плохая красная бумага из фотоальбома выбрана Сашкой не зря и не оттого, что бумаги настоящей не было. Нет, он выбрал эту бумагу специально — это фон картины. Тревожный красный цвет. И теперь Данилка не может представить себе этот неоконченный рисунок на белой бумаге. Все у Сашки было выверено, все обдумано и взвешено. Сашка стал бы выдающимся художником. В этом Данилка уверен.

Но Саша убит.

На Смоленщине. В сорок четвертом. Он был рядовым пехотинцем.

И могилы у него нет.

Отряд шел по следам банды. Измученные тяжелым переходом по горным тропам, партизаны валились с седел. На закате третьего дня спустились в долину и стали на ночлег в таежной деревне.

Командир отряда Кузьма Мерзляков сидел в доме сбежавшего лавочника и, собрав на лбу трудные складки, напряженно глядел на старую, измочаленную карту. В рыжей щетине лицо его осунулось, глаза обрезались от утомления, дышал натужно.

Под образами сидел Данилов и с кряхтеньем, постанывая, натирал ноги муравьиным спиртом, скупо выцеживая его из пузырька.

Мерзляков, улавливая ноздрями крупного носа раздражающий запах, хмуро взглядывал на мощную фигуру своего помощника, на его круто покатые плечи, отчего руки, казалось, росли прямо от ушей, на шишкастую стриженую голову, и все это никак не вязалось с бессильными бледными, будто восковыми, ногами. Давно, с каторги, маялся Данилов и никак не мог вышибить застарелую простуду из своего тела.

— Куда он мог деться? — Мерзляков задержал взгляд на ногах помощника.

— Тут где-то, — поморщился от боли Данилов.

— Тут! Где?! — вспылил Мерзляков. — Тыкаемся, как слепые щенки. Замотаемся, а он и даванет! И потекет из нас мокрая жижа. У нас с тобой двадцать семь клинков, а у него — сотня! И пулеметы!

Данилов не спеша закупорил тряпочкой пузырек, прикинув на глазок, сколько осталось, опустил штанины, пошевелил пальцами ног и спокойно сказал:

— Дергаешься ты, Кузьма, навроде кисейной барышни. Чего мордуешь себя? Ляжь, поспи. Я разведку подожду.

И полез в карман видавшего виды пиджака за кисетом.

— Ну, это ты брось! — с беспричинным бешенством огрызнулся Мерзляков. — Ты глянь сюда, — ткнул пальцем в карту. — Вот — Синюха, тут мы сейчас стоим. Это последняя таежная деревня, дальше — Чудотвориха, край леса. За ней — степь. В степь Зубов не пойдет. Голо там — на виду, он не дурак. Ему вся статья в тайге хорониться. Боюсь, обвел он нас, свернул к монгольской границе. Что Гераська принесет?

— Не надо бы мальца посылать, — сказал Данилов, доставая из кисета щепоть самосаду. — Не ровен час…

Они встретились взглядами, и на побуревшем от ветра и солнца лице Данилова пронзительной синью вспыхнули в свете лампы глаза. Эта по-детски ясная синь всегда удивляла Мерзлякова. Он перевел взгляд на темные сухие руки помощника, где жилы тянулись напряженно, как струны, к каждому пальцу, и эти чуткие цепкие пальцы сейчас спокойно скручивали цигарку. Мерзляков диву давался постоянному спокойствию своего помощника и в то же время подсознательно чувствовал, что без Данилова он совсем бы замордовал себя. Данилов никогда не решал дел с кондачка, и своею неспешностью, вдумчивостью вносил спокойную уверенность в общем-то, если признаться, очень тяжелое положение отряда. Рабочий из Томска, он давно был в партизанах по заданию большевиков, и, знать, недаром партия зовется «рабочей», на таких вот, как Данилов, она и держится.