Михаил Грушевский - Последняя кутья

Хлопочет, суетится бабушка — вот и всё кажется — стоит большой стол, белой как мел, скатертью застеленный, три свечи горят, поблескивают тарелки, ложки, ножи; блюда раставлены везде, парится борщ, рыба варенная и жаренная, пироги, каша… Стоит кислый, вкусный дух от только что нарезаного хлеба… Стоят рядком бутылки с вином, с водкой, с наливкой, а между них имонашка на копейке, стелится дым её голубой дымкой. Еще раз посмотрела бабушка на стол, пошла оделась в другое платье — не в черное, а старое серое — таких уже теперь и не носят давно; поставила вокруг стола пять стульев да и сама села, села и задумалась…

Зачем же она такую большую вечерю готовила, для кого она те стулья приставила?

Слушайте!

Гудит, звенят низкие покои, раздается, отражается детский хохот и крик… Двое мальчиков маленькую сестру на коврик посадили и тянут за этот коврик. Вот так, ану коники, ну!.. Кричат и коники, орет и ребенок, в ладоши хлопает, кричит…

Но дзинь-дзинь — звонит звонок…

Папа, папа! — кричат детки, и коней, и телегу забыли, все к двери, все бросились к отцу… Вот мать вышла, мужа встречает… Окружили его все и идут рядом, важной походкой — стучит впереди, что есть силы, палкой младшая, за ней средненький, старший отца за руку держит, жена с чулочком в руке позади идет… Переобувается отец, переодевается — расказы идут; расказывает старший и средненький, и младшая найдет, что расказать отцу — кошка приходила, мышонка споймала, большая муха залетала и летая жужала…

Идут все стайкой оделать, едят всякие яства, речам пересыпая, бистро опустошает свою тарелку бабушка наша, да и разве ж она бабушка — разве слепой ее так назвал бы… Не согнулся еще стан, не выцвело лицо -

А как еще кроме мужа таки детки добрые и красивые, такие щебеливые, будто голуби воркотливые. Сидят родители любуются тешатся детским разговором, и примеряют наглые споры.

А сегодня как раз такой день — лакомство с яблоками. Родители взяли понемногу, остатальное ставят среди стола. Старший медленно, насупивши брови, точнейшим образом разрезает на трое… Долго крутят тарелку, каждый высматривает себе лучший кусок, просит один другого взять вначале и у каждого сердце щемит — не возьмет ли он моего куска… Ест каждый своё и хотя всем будет, еще и не съедят, но глаза из-за ложки выглядывают, так и блестят — не лезет ли чужая ложка в его долю…

Отец отдыхает — тихо всё, дети в дальнем покое вокруг матери — между кроватей, столов, стульев два домика построили, обвесили коврами и одеялами — в одном живет старший с младшей, в другом средненький. Из одного идут в гости в другой, примощаются, разговаривают, будто настоящие гости, или доставши какой-нибудь красочный журнал, пересматривают у бозна-который раз рисунки.

Так живут себе в маленьких низких покоях. Уже отец не разостанавливается перед воротами гимназии и думает, как-это будет бегать осенью и его сыночек; уже и младшая, на братьев смотря, целехеньки листы узорами покрывает. Тихо и хорошо хвалят вечером и старие и малые Бога.

Но:

И тихо и печально стало впокоях, не слыхать ни чебета, ни крика, и ни весёлой, наглой ссоры… Только цокают старые часы да болтает печальный болтун своей золотой, лысой головою.

Пришла напасть в то место — обкладки к детям прицепились. Ужас и печаль всюду, доктора с бричек не слазят из угла в угол бросаясь, мастера еле успевают забивать гвоздики, маленькие гробы розовым и синим оббивая… масупились и наши родители, внимательно каждое утро, каждого вечера к детям присматриваются, рты им розкрывают и боязливо заглядывают туда, боясь там тот страшные обкладки увидеть, и радуются потом… Прошла неделя, прошла другая, болезнь уже притомилась детей душить и вкладывать их в сосновые гробы: успокоились немного родители, вдруг заболел их старший — почему-то, говорит, голова болит, и хрипит, как разговаривает.

— За доктором! — вот доктор в горло посмотрел, скзал что пройдет эта болезнь скоро, расказал три небылицы — больше не успел, потому как надо было поспешать кому-то пропастницы [1] лихорадка гнать, да и уехал.

— Раз пройдет, то и пройдет, — успокоелись родители, да толькл день проходит, другой проходит, не уходит та болезнь — как-то притих Заня, не гуляет, не напевает, ходит будто сонный и хрипит всё хуже… А доктор всё своё поет — пройдет, да пройдет… Аж бульк, срельнул в него, говорит, — и обкладки [2] дифтерит , да еще и скарлатина, и откуда это оно могло взяться? Плохое дело, стережотесь, — когда надо было неусмотрели (закружили голову немного господину доктору). Ничего не сказал на это отец, молча подержал тяжелую шубу доктору и возвратился к жене.

Они посмотрели друг другу в глаза и ничего не сказали, губы у них затряслись, но они и тут себя победили и пошли к больному… Тот седил молча у окна и смотрел на двор.

— Заня! — позвал его отец

Заня оглянулся и посмотрел своими тихими молчаливыми глазами. Ему бедному, было очень плохо — горло уже так сдавило, что он еле говорил. Мать не вынесла того взгляда, она заслонила глаза рукой, вышла и из-за двери слышно было, как она зарыдала.

Пошли лечить, пошли мазать, чего только не выделывали с беднягой, помазками теми горло совсем ему разодрано. Он не стонал, не плакал, не жаловался, но в добрых, чистых, голубых глазах его было столько печали и тоски, такой невыразимый жаль о жизни, по свету, такая страшная кручина, что сердце разрывалось на них смотря. Легче было бы слышать неистовое рыдание, голос, вопли, а эта молчаливая мука до живого сердца допекала.

Прошло еще несколько дней, как не знаю что, и доктор сказал, что бессмысленно и истязать больного. Еще прошло два дня, вечером позвал Зеня мать…

— Мамо, — прошептал он (голосу небыло даво уже у бедняги), схвативши ее руку, не отходите от меня, мне чего-то тяжело!..

Мать упала, рыдая и прислонила голову к его худым, холодным ногам.

— Папочка, вы не сердитесь, что я вам той недели урок не выучил? — спросил он отца через минуту.

— Нет, сердце, — еле выговорил тот и снова молчал, только глазами мигал.

Заня хотел увидеть брата и сестру, но нелтзя было — сказали, что гулять ушли. Он умолк, затих, и отец, и мать зарыдали и упали на холодное сыново тело…

Прошло одно зло, но потянуло за собою долгим потоком и второй, и третье. Через три дня мать, одевая младшую, увидела прыщики на тельце, на другой день и на средненьком.

Чудесным, ясным утром умер на кроватке последний ребенок. Окна закрыты, ковры завешены; мать на колени упала перед кроваткой, обняла горячее тело ребенка и глаза ее перебегали от ребенка до образа, что в золотой рамке блестел в углу; освещенная пламенем фитилька, Матерь Божья смотрела наземь своими приветливыми, счастливыми глазами, прижавши к лону Святого Ребенка. Отец сидел, опустивши голову, он был еле живой, нечей не спавши, не евши, только матерь одну еще сила Божья держала. Она обняла ребенка — вот ребенок вздохнул раскрывши рот, искалеченый рот, вздрогнули повеки, последний крик прошумел и стало тихо, тихо…