Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

В углу что-то зашуршало. Юля тут же сняла с предохранителя. Кажется, там кто-то ходил. Юля выстрелила туда трижды (каждый раз зачем-то вскрикивая «Ай!»). Грохот выстрелов долго эхом кочевал по этажам. Юля вскочила, побежала туда куда выстрелила, ничего там не обнаружила, заблудилась и расстреляла куда-то остаток обоймы.

Очутившись возле какого-то окна, она вдруг поняла, что сейчас здесь будут менты, а потому вытерла на пистолете отпечатки пальцев, вновь схватила его рукой и выкинула из окна как можно дальше.

Потом она надолго задумалась. Каждая мыслеформа была отрывистой вселенской мудростью, недоступной смертным:

…нас культивируют как пчел… им нужен мед наших душ… пепел сильнее ветра… не стой на месте иначе тебя поймают… ведь каждая лужа после дождя — это след Творца и свидетельство царящего хаоса… скрип дерева. — Его голос… мы останемся, хоть нас здесь уже не будет… шесть миллиардов людей и никто не пришел сюда вместе со мной… им страшно… восьмой этаж возвышает над миром… больше не будет улыбок…

Она смотрела в окно, надеясь разглядеть в крышах домов некий рисунок, но его не было — просто вонючие дома и заводы, просто Брагом и ничего таинственного в огнях. Сколько не смотри на говно — оно так и останется говном, смотришь ли ты сверху или сбоку, под прямым углом или под острым. И так же будет вонять. Где-то там был Гена, вчера попросивший у Юля ствол. Где-то там был Горик, три дня назад попросивший у Юли ключ от особняка, чтобы было, где спрятаться от отца. Где-то там был Сом, который уже ничего у нее не просит.

Больше всего город напоминал огромное каменное кладбище. Горели огни в склепах. Ворочался под глыбами бетона и кирпича протухший человеческий фарш, думая, что приготовить на завтрак и чем заплатить за свет. Гремели кости на скрипящих железных кроватях. Даже их оргии были всего лишь агонией. We dead, написал когда-то на школе маленький Сом. Он был прав хоть толком не знал английского. Мы мертвы и наши города — это братские могилы.

Теперь уже ничего не остановить. Надо идти до конца.

Ей захотелось помолиться. Она не знала молитв, и не имела привычки стоять на коленях.

— Помоги мне, Сатана, — шептала она, выпуская в ночь облачки пара. — Я бы продала тебе душу, но ты не приходишь ее покупать. Забей там мест у себя в аду — скоро я подгоню тебе быдла, и оно плотно впишется. Надеюсь, хоть ты достойный, а то кругом одни гандоны… Впрочем, я не особо в тебя верю… Просто, я очень их всех ненавижу…

Юля вздрогнула от холода и посмотрела на часы. Дело было за полночь. Она поднялась с пола и отряхнула задницу. Как жрать-то хочется подумала она. И куда делся ствол?

3. Из-за угла заброшенного завода с гулом выползли два немецких танка.

Горик подмигнул голой блондинке, наклеенной на пульте управления. Та ободряюще улыбалась, хоть и была полустерта временем. Горик переключил рычаг наводки, повернул башню боевой машины и взял первый танк на прицел.

— Не ссы, малая! — сказал он блондинке. Малая вроде не ссала.

Он выстрелил. Раздался взрыв. Огонь рванулся к небу, треснула и порвалась как нитка гусеница, завоняло дымом и танк перевернуло набок. Дико орали горящие офицеры, выпрыгивая наружу и катаясь по черной земле. Горик не стал пока добивать их из пулемета потому, что второй танк уже наводил на него пушку.

«Иииииибджжжжжь!» — это снаряд второго танка зацепил его боевую машину. Снаряд прошел по касательной, но становилось жарко. Подмоги не будет, понял Горик, всех наших перебили. И тут же заверещало радио.

— Мамонт-1!!! — орал подполковник сквозь помехи. — Возвращайтесь на базу!!! Повторяю! Мамонт-1!!! Возвращайтесь на базу!!!

Горик навел прицел и стукнул кулаком по красной кнопке на пульте. Промах. Второй танк выстрелил и Горик понял, что это конец.

Но снаряд не долетел потому, что Горику опять стало скучно. Он взял с пульта пакет с желтым клеем, вдохнул с него несколько раз и спрыгнул с ржавого каркаса экскаватора. Вокруг был разбросан металлический мусор. Горик прошел мимо ржавого «москвича» и перевернутого боком каркаса «запорожца», попытался заглянуть в окошко древнего советского автобуса без колес. Не получилось. Он сделал несколько новых вдохов и пошел к обрыву.

Вечерело. Завод, ржавая техника, валявшийся в грязи с коричневыми подтеками унитаз — все вокруг имело красный марсианский оттенок. Где-то недалеко монотонно лаял пес.

Стоять на краю брагомского обрыва — все равно, что стоять на крыше четырехэтажного дома. Горик остановился возле огромного старинного дуба — его корни выпирали из земли и торчали в воздухе, словно щупальца гигантского осьминога.

Вид был чудесный — городская свалка до горизонта и несколько заводских труб вдали. Брагомская выгребная яма, задница города, его отходы и экскременты, место, куда ежедневно свозят скопившийся в городе мусор. Глядя на эти километры мусора, становилось ясно: если где-то стало чище, значит, где-то стало грязнее. Тут и там, среди обрывков и остатков, среди отбросов и отходов, подошвами по говну, бродили люди, словно барашки, пасущиеся на поле. Некоторых из пасущихся Горик знал. И некоторые из них не были такими уж бедными.

Под ногами валялся скомканный обрывок газеты. Горик поднял его и расправил. Там был кусок интервью с какой-то певичкой. Горик прочел:

«— А ваш сын, как вы думаете, пойдет по стопам родителей?

— Я бы не хотела оказывать на него давление. Несмотря на то, что Саше только пять в нем уже проявляются большие актерские задатки. Он рисует, читает, любит музыку. Он очень талантливый мальчик. Когда мы бываем на даче в Подмосковье или у друзей в Латвии…»

Газета обрывалась. Горик посмотрел другую сторону — на фото стандартно-красивой женщины засохло дерьмо. Горик выбросил газетку. Он был в бешенстве. В этих нескольких словах богемной дуры прозвучал приговор для него и таких как он. Приговор незаметный, лицемерный и чудовищный.

Родись только в правильной семье — и у тебя моментально появятся общепризнанные таланты. Пятилетний ублюдок, сытый и благоухающий прочитал тупой мамаше дебильный стишок — и вот об этом уже знает пол бывшего Союза. И впредь будет так же. Толпы более умных и талантливых будут читать о нем на обосраных помоечных обрывках; он же, закончив все, что необходимо, полезет вверх под гром аплодисментов, сделается богатеньким снобом, будет распинаться о нечеловеческом труде и плотном графике гастролей, заявит, что всего добился сам, что его успех закономерен, а прозябание в говне многих и многих объясняется их серостью и ленью. И во многом будет прав — когда вокруг лишь копоть неизбежно будешь серым, когда твоя работа — рытье траншей и чистка унитазов, как тут не стать ленивым. Мажорный сынок получит все, он будет избранным, у него будет трагедия художника, и когда он, наконец, сдохнет от сифилиса и наркотиков в газетах напишут: «жестокий мир не терпит гениев» или штамп в этом роде. Им будут всю жизнь восхищаться, а Горика будут всю жизнь презирать.