Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Днем все разбегались по своим работам, а ночью пили водку, шумели, играла музыка и мощные глотки пьяных студентов орали под окнами: «Черножопые — козлы!!!». Иногда заходил отец, но не трогал его и ничего не говорил.

По ночам он почти не спал. Сны видел редко и только очень страшные. Иногда бредил и видел, как приходит пьяный отец, заставляет у себя отсосать и добивает окончательно. Часто кричал.

Прошло время и стало легче. Горик посмотрел в зеркало и узнал себя прежнего. Он подошел к окну и увидел снег.

Ночью пришел отец. Трезвый. И впервые за долгое время заговорил с ним.

— Школу бросишь. Пойдешь работать. Сначала будешь тачки возить у Вахтанга, товар со склада, потом может, торговать начнешь. Завтра выходишь.

Горик ненавидел базар, не любил торговлю и знал, что торговать — это на всю жизнь.

Утром он собрал вещи и ушел из дому. Он пошел к Веточкину и позвонил от него Юле.

Вечером он был у нее в особняке.

Каждый кто играл какую-то роль в его жизни имел свой собственный цвет.

Веточкин — зеленый как растение, бесполезная и неуместная флора, сорняк, имеющий свою дикую красоту.

Мамай, Несмешной, Кузя, отец — все красные как яд, как угроза, как кровь, как тревога.

Дядя Себастьян — лучезарно желтый, как солнце.

Юля — черная, как чернила, как нефть, как дно страшного обрыва, в которое хочется смотреть. В бреду он часто видел, будто бежит сквозь кукурузу к обрыву. Знает, что бежит к гибели, но не останавливается.

После смерти дяди Себастьяна Юля стала для него всем. Он впервые любил девушку. Он часами мечтал, как увидит ее, мечтал когда-нибудь прикоснуться, поцеловать… Вспоминал последнюю встречу возле памятника поэту древности… Она смотрела на него, как смотрят на брата, любовника, как на родного человека… И Горику было очень стыдно и больно, что он маленький, толстый и грязный, что он бомж, что у него сальные волосы, потный свитер, чумазая морда, старая рваная одежда, нестираное белье с пятнами выделений, стоячие носки, что у него такая же грязная, маленькая, некрасивая и вонючая жизнь, тоже нестираная как трусы и тоже в вонючих пятнах, что он просит, а не дает, что он с рождения обречен просить что-то у кого-то, потому что у самого ничего нет и не будет.

Горик мечтал быть сильным. Чтобы Юля ним восхищалась. И чтобы отомстить обидчикам. Он слыхал когда-то, что обиды надо прощать, но так и не понял почему. Будь он сильным, он бы ничего никому никогда не простил.

Три дня в особняке он ждал ее, прислушивался, не стукнет ли калитка, думал только о ней.

Дни текли однообразно. Горик просыпался, днем или ночью, не имело значения, ел вареную картошку с какой-нибудь консервацией (другой еды в доме не было), слонялся по особняку, рылся в чужих вещах, в книгах, читал, мечтал, думал, спал, купался. Купание стало его любимым занятием. Он купался по четыре раза в день. Не потому что чувствовал себя грязным, а уже просто от скуки. Вторым любимым занятием был онанизм. Возможно, тоже от скуки. Он представлял себе Юлю.

В особняке у него появилось чувство, что он сбежал из тюрьмы, вырвался на свободу. Странно получалось: открытое пространство Брагома было для Горика тюрьмой, а четыре стены особняка, за которые он на протяжении трех дней ни разу не вышел — были свободой. Горик думал об этом и понял, что свобода — это даже не столько возможность откуда-то выйти, сколько возможность куда-то войти. И стены, делающие человека заключенным — это закрывающиеся перед его носом двери. Весь Брагом для него состоял из таких вот захлопнутых дверей.

В особняке он понял как было бы хорошо если б куклы ему не мешали. Просто жить одному в своей норе, без их идиотских школ и работ, без кузь и отцов, читать книги, делать что хочешь, жить без кукольных законов, пусть даже всю жизнь придется есть картошку с помидорами. А в идеале — жить с Юлей.

Она появилась на четвертый день. Горик стирал какие-то свои вещи, когда услышал стук калитки на улице. Он быстро накинул висящее на вешалке чужое пальто и обутый в тапочки выбежал наружу.

Шел снег. Весь двор был белым. Рядом с закутанной во все черное Юлей к Горику направлялся длинный парень в ботинках, джинсах и объемной коричневой куртке с мощным меховым воротником. Нижнюю часть его лица с подбородком скрывал красный шарф, на лоб была низко надвинута черная шапочка, «пидорка», как их называли. Парень был без очков, поэтому Горик его не узнал.

Какого хуя, подумал он и чуть не сказал это вслух. Он почувствовал себя жестоко цинично обманутым. Он ждал Юлю, но он ждал ее одну. Он уже сотни раз представил себе, как это будет. Сейчас он ненавидел их обоих.

Они подошли. Горик старался смотреть в сторону.

— Горик, это Гена, — сказала она, не здороваясь. — Он тоже хочет научиться стрелять.

Горик посмотрел на парня. Тот видимо раздумывал подавать ему руку или нет. В его глазах Горик увидел какую-то родственную неприязнь, словно смотрел в зеркало. Теперь он его узнал, и от этого стало больно и гадко.

Горик отвернулся и пошел в дом.

1. Полдесятого. Пора.

Давно уже стемнело, из-за плохой погоды прохожих почти не было, только проносились автомобили в разрезах дорог между многоэтажками.

Юля спрыгнула с грубого кирпичного подоконника, подсветила зажигалкой и пошла в темноту. Перепрыгнула восьмиэтажный по глубине, но метровый по длине провал, нашла лестницу. Спустилась на этаж ниже и вышла к куче керамзита. Обошла ее, присела у торчащего рядом куска металла и стала быстро разгребать керамзит руками. Через время она вытащила оттуда что-то в большом черном пакете.

Почему я прихожу сюда почти каждый вечер, думала она, возвращаясь на свое обычное место у окна. Она внимательно посмотрела на россыпь желтеющих в темноте квадратиков. Окна многоэтажек, сотни, тысячи и за каждым — свое счастье, свое горе, своя жизнь.

Юля отложила пакет. Достала пачку, выложила сигареты, вытащила фольгу. Подняла подготовленную пластиковую бутылку и сделала «уточку». Когда все было готово она засыпала план и сделал первую тягу. Трава была хорошая.

Юля задумалась. Декабрь — дерьмовый месяц. Погода хуевая. Новый год, плебейский праздник (Юля ненавидела Новый год). Сом встречается с какой-то сукой. Наверно спит с ней. Странно — раньше было посрать, а сейчас больно.

Юля докурила.

— Сука ты, Дима, — сказала она тоскливо. — Сука. И я тоже сука.

Она надела перчатки и стянула черный шуршащий пакет с автомата Калашникова. Удобно устроилась за подоконником. Прицелилась в ближайшую пятиэтажку, до которой было не более трехсот метров. Сняла с предохранителя и поставила на стрельбу очередями.

Зрелище огней большого города с высоты захватывало Юлю с детства. За окнами многоэтажек — чужая серая жизнь. Которая ничего не стоит. Которую можно немного расшевелить просто для развлечения. Ей хотелось поучаствовать в чужой жизни, и нажать на курок ее побудило именно это сложное чувство, а не жажда кого-то убить. Юля не считала себя злым человеком. А если кто-то и умрет — ну так что? Все умирают.