Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Красавица застынет в изумлении, а он опустит смычок и скажет:

– Фаина, здравствуй, я твой отец!

Но он так и не решился совершить и сказать задуманное. Коган боялся того, что последует за первой его фразой. Он почему-то решил, что сказанное дочерью в ответ может стать точкой в его судьбе. И тогда не станет даже этих двух минут родства и надежды.

Иногда выстраиваются истории, в которых каждая строчка необходима, любая буква в строку. В этом рассказе нет ни одного обязательного слова. Он совершенно лишний, как и его герой. Мало того, любую фразу этого текста можно продолжить многоточием. В нем нет определенности и ясности точки.

Но кто знает, может быть, рассказ о безработном и должен быть таким?

Он никогда не писал стихов, а тут они появились: нелепые, дурацкие, всего две строчки, и не стихи вовсе, а так – стон, крик, жалоба: «Я никому не нужен, как прошлогодний ужин».

Он понимал, почему вышел этот нелепый, дурацкий «ужин» вместо законного, привычного снега. Он уже забыл о снеге, да и необходимость рифмы сама по себе потянула за собой неизбежное слово.

Он подумал, что прошлогодний ужин – это обычное дерьмо, ставшее прахом. Я – дерьмо, решил он. Даже хуже дерьма, безнадежней. Из праха был создан, в прах ушел при жизни. Меня закопали живого в землю, лишив работы.

Как спастись? Спрятаться в тихий омут памяти. Он помнил, например, куда сворачивал трамвай № 19. На улицу Восстания он сворачивал, гремя всеми железными суставами. Это знание когда-то давало ему крепость, уверенность в своих силах.

Троллейбус шел дальше, к Таврическому саду, а трамвай всегда поворачивал на улицу Восстания. С троллейбусом в его сознании почему-то не было связано ощущение силы и надежности. Только с трамваем.

Девятнадцатый трамвай обязательно сворачивал на улицу Восстания. Таков был порядок вещей, и порядок этот давал ему шанс выжить. По тому пространству, давно оставленному, он мог двигаться с закрытыми глазами, знал каждую выемку на мостовой, а потому тогда он не боялся остаться без работы. Он вообще ничего не боялся, потому что знал маршрут трамвая № 19.

Когда человек знает, что его ждет за поворотом, он и живет без страха.

А теперь что? «Я никому не нужен, как прошлогодний ужин». Никому, потому что фирма, где он работал, обанкротилась, перестала существовать. У хозяина фирмы еще живы отец и мать, жив его тайный счет в заграничном банке, он и банкротом нужен кому-то. Он – хозяин.

Ты – раб. Отпущенный раб. Можешь радоваться, вопить от восторга. Свобода! Что изменилось в мире за прошедшие тысячи лет? Да ничего. На земле, как и прежде, живут рабы и хозяева. Раб – это тот, кто работает за кров, одежду и кусок хлеба. Он всю свою жизнь работал за кров, одежду и кусок хлеба.

Цепи и бич надсмотрщика – это так, детали. Он был прикован к работе нуждой. Тем, что сильнее любых цепей. Он жизнь свою боялся потерять меньше, чем работу. Теперь он не раб. Он – ничто… Он никому не нужен, как прошлогодний ужин.

Деньги, а не биохимическая реакция создают человека. Есть они – ты существуешь. Нет – превращаешься в пыль, прах, грязь.

Когда-то хватало рубля, чтобы стать богатым человеком. На рубль можно было позволить себя настоящее пиршество в пещере Али-Бабы. С этим смятым рублем он был нужен той рыжей девочке. А когда ты нужен тому, кто нужен тебе, мир вокруг спокоен и гармоничен.

Всего лишь рубль в кармане, где никогда не бывало кошелька, – и ты самый нужный человек на свете. Как просто.

В кармане штанов, тех единственных: грубых, школьных, с тяжелым ремнем из кирзы. Был праздник, когда ему купили первый костюм из самого дешевого материала на свете. Ему же костюм этот казался королевской мантией, потому что в костюме из дерюги он был нужен той девочке.

Случился бал, школьный бал, а он был в костюме, и девочка была счастлива, что он в костюме, таком красивом, и сама пригласила его на танец вальс. Самая красивая девочка в школе пригласила его на танец. А он был в новом костюме и нужен всему миру в тот момент: и липам на бульваре, и облакам в небе, и скупому северному солнцу.

В мире нищеты – нет классов. Точнее, есть над этим миром властная элита, но она живет в заоблачной дали, почти на Олимпе. Равенство в нищете – это было уделом его детства.

Здесь рядом с ним были странные люди, будто из другого измерения, владеющие так называемым постоянством. Никто не мог лишить их работы, дарованной государством. Ни при каких условиях.

Вместе с этими «постоянными» людьми, классом «бессмертных», на одном «квадрате» жили граждане второго сорта, наемные работники частного сектора. Их с легкостью могли перечеркнуть в любой момент, как лишнюю букву в строке. Чуть поодаль жил народ и вовсе бесправный: рабочая сила без гражданства: «временные» люди. Но как раз эти «временные» люди не знали, что такое безработица. Всем смыслом, сущностью их жизни была «черная» работа, просто потому, что первый сорт граждан делать ее не хотел, а второй стоил слишком дорого.

В стране, где и постоянные граждане не нужны, трудились сотни тысяч временных. И он возненавидел этих ни в чем не повинных бедных людей, теряющих силы и здоровье под открытым небом в ходе тяжкого, многочасового труда.

Прежде, когда он был нужен, мир вокруг казался ему нормальным и понятным. Только недавно он понял тайное и коварное безумие «нормального» мира.

Теперь он не нужен, совсем. Будто умер при жизни, перестал существовать. Как странно. Он столько узнал, столько пережил, столько понял, столько сумел сделать, а теперь он не нужен никому. Возраст? Да, полвека – это много, это вечность, это возраст солидный, но полвека – это всего лишь пятьдесят лет. Короткие пятьдесят лет, только начало жизни. Хорошо, пусть не начало, а всего лишь середина.

А тут: «Я никому не нужен, как прошлогодний ужин».

Мама всегда искала его глазами, губами, теплыми руками. Он всегда был нужен маме, в любой момент: больной, здоровый, с деньгами или совсем без денег. К маме он мог прислониться в любой момент и найти опору. Он был спокоен и на Крайнем Севере, далеко от нее, и на жарком юге, куда письма от мамы доходили только через месяц.

Он ничего не боялся в этой жизни, пока была жива мама. Он знал, что голодный всегда возьмет из ее рук кусок хлеба, хворый – найдет утешение и лекарство, в душевной смуте – поддержку, возможность покоя.

Он жил долгие годы, не вспоминая о матери, но она всегда была рядом с ним, соединенная волшебной пуповиной, которую не может разрезать нож акушера при родах.

Он думал о странном парадоксе: вместе с мамой в мир мертвых уходит не наше прошлое, а наше будущее.

Жена, дети… Он смотрит в глаза жены и детей. Это совсем другие глаза. Он им нужен, конечно же нужен! Но до каких-то пределов, до тех пор, пока он именно то, к чему его родные люди привыкли. Да он и сам приучил их к человеку, который мало чем похож на него самого.