Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

– Все бы забыли об этом Эльазаре, если бы не ты, – сказал сын, обняв отца. – Ты и он теперь навсегда вместе.

– Как хорошо ты сказал это, – покачал головой Иосиф. – Мы – вместе. И вместе вернемся в Иерусалим… Ты простил меня, Эльазар?

– Разве это имеет значение. Мой суд ничего не значит, – отозвался сын. – Главное, чтобы ты сам простил себя.

Солнце вновь залило комнату красным золотом закатного света.

– Я писал, как мне казалось, ради одной истины, – сказал Иосиф. – Я всегда думал, что знаю, как она звучит и как выглядит. На самом деле я просто спасался от безумия. И теперь понял это. Каждый из нас должен придумать свою правду, чтобы выжить и не сойти с ума.

– Только не пиши об этом, ладно? – попросил отца сын. – Пусть все останется, как есть. В твоей книге нет отчаяния и страха… Если ты напишешь о том, что сказал мне, люди скоро забудут твою книгу. Они забывают всех, кто сомневается в том, что несет им истину. Они забудут об Эльазаре, падающем на свой меч.

– Хорошо, – подумав, согласился Иосиф. – Я обещаю тебе это.

В тот день он невольно пропустил вечернюю пешую прогулку по холмам, вокруг своего дома. Назавтра Иосиф заставил себя проделать двойной маршрут. И в банях, после утомительной прогулки, он пробыл два обычных срока. Иосиф сразу же вызвал своего терщика, и тот работал над его кожей с особым усердием, определив чутьем профессионала желание старика.

В школе у него была кличка Смычок. Кличка неизбежна при длинной фамилии. Даже учителя редко вызывали к доске Финкельштейна официально, признавая, что есть в его «прямом» именовании что-то неприличное.

– Ну что нам сегодня Смычок напиликает? – улыбался, снимая очки с толстенными линзами, наш математик Петр Самойлович.

Финкельштейн не обижался. Он сам терпеть не мог отцово наследство, хотя бы потому, что никогда в жизни папашу своего в глаза не видел. Тот ничего не оставил сыну Яше, кроме «гнусной» фамилии и какого-то вытянутого в струну облика, которому, надо думать, Финкельштейн и был обязан своей кличкой.

Был Смычок злоязычен и остроумен. Меня не жалел, подмечая каждую мою слабость или оплошность. Долго не мог я понять причину такой злости, пока Финкельштейн сам не открылся:

– Ты, Аркан, из евреев, а фамилия твоя на «ов». Я же – русский, а получил подарочек. Давай меняться?

Он преувеличивал. Неизвестный папа все-таки писался евреем, хотя по матери Смычок был совершенно «чист» и даже имел происхождение деревенское.

Попробовал как-то его утешить разговорами о внешности. Яков был похож на маму: светловолос и голубоглаз, но это не помогло. Отношения наши лучше не стали.

Впрочем, несправедливость с метрическими данными не казалась Смычку вечным проклятием. Он уже давно решил исправить дело при выдаче паспорта, но, к несчастью, у русской мамы фамилия тоже не была «чистой».

Смычок любил рассказывать о немце – лютом крепостнике, заставившем всех крестьян его вотчины именоваться Шварцами. Он утешал себя историей-мифом, но от этого Яков Шварц никак не мог превратиться в Васю Иванова, и несчастный Финкельштейн в глубине души продолжал страдать тяжко.

И все-таки он стал Шварцем. После восьмого класса судьба развела нас, но жили мы в соседних домах, и случайные встречи продолжались.

– Вот ты хитрый, – говорил Смычок, – к станку пошел, пролетарий. Ясное дело: еврея без рабочего стажа в институт не примут. А вам, евреям, без высшего образования никак нельзя.

Сам Финкельштейн-Шварц продолжал учиться в специальной математической школе и был уверен, что путь в университет для него открыт. Однако на экзаменах он не добрал сущую ерунду и принят не был.

– У них там процентная норма, – говорил он. – Ты что, не знал? К чему в бумагах копаться, если черным по белому из фамилии ясно, кто таков абитуриент Яков Евсеевич Шварц. Может такой человек быть русским?

Меня же приняли в политехнический институт. Видно, тоже не стали заглядывать в документы и поверили русской фамилии.

У Смычка проблемы были со здоровьем – в армию его не взяли. Получился счастливый резерв времени, чтобы разобраться в себе самом. Вот тогда мой школьный приятель обиделся на университет и увлекся живописью, поставив крест на точных науках. Он и раньше неплохо рисовал, но относился к своему дару несколько свысока. Теперь же изменился совершенно.

– Человек обязан быть творцом, – говорил Смычок. – Только тогда он имеет право называть себя человеком. Земля полнится трудами гения. Мир прекрасен только потому, что кто-то способен понимать это.

Вот как красиво говорил Яша Шварц. Он и сам был красив, высок и длинноволос в курчавости. Девушки любили моего школьного приятеля отчаянно. Он же подпускал к себе влюбленных особ снисходительно и даже высокомерно, будто жалел их за проявления низменной страсти. Он помогал, естественно, страсть эту утолить, но не баловал девиц особым вниманием, разбивая сердца и омрачая ясные очи влюбленных.

Вот почему все мы были удивлены вестью о ранней женитьбе Смычка. Я слуху этому не поверил, но в доказательство получил официальное приглашение на свадьбу.

При регистрации Яков Шварц заявил, что он принимает фамилию жены. Затем, во время бедного пиршества в третьеразрядной кофейне, он отвел меня в сторону для исповеди, будто только за этим и пригласил на бракосочетание.

– Понимаешь, – с улыбкой начал Смычок, – я решил сделать ставку на живопись. И не имею права рисковать. В «Муху» поступать будет Яков Горелов, а не какой-то там занюханный Финкельштейн-Шварц. Что молчишь? Ты считаешь, что я не имею права на русскую фамилию?

Я сказал, что он имеет право на любую фамилию, даже на итальянскую или китайскую. Но он обиделся на шутку, пояснив, что к судьбе своей относится ответственно и больше не позволит идиотской случайности портить себе биографию.

– Впрочем, – добавил Смычок, – тебе, с твоим фартом на прозвище, этого не понять.

Потом к нам подошла молодая жена моего приятеля: создание крошечное и тихое.

– Яшенька, – еле слышно произнесла она, – вот ты где, а я уже волновалась.

И правильно она волновалась. Недолго они прожили в браке. Через шесть месяцев развелись. Фамилию жены Смычок оставил.

Развод случился как раз перед экзаменом в художественное училище, но и на сей раз Горелов Яша оплошал на рисунке с натуры и принят не был.

– Старик, – сказал он, – там сидят ретрограды. Что они понимают в подлинной живописи? Бездарей этих посадил в кресло сам сатана, чтобы душили подлинные таланты.

Я не думал спорить, потому что сам понял свою ошибку в выборе профессии. Я тогда тоже заболел «творчеством» и стал думать о себе самом лестно и с большим уважением. Я сказал Яше Горелову, что уйду из технического вуза, так как почувствовал в себе силы сочинять стихи и жить во имя высокой цели.