Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Смычок нахмурился. Ему это не понравилось. Он давно считал себя гением и был убежден, что другие таланты человечеству не нужны, хватит одного Яши – подлинного и незаменимого. Мир обойдется без конкуренции самозванцев.

– Глупости, – сказал он, – тебе, еврею, удалось просочиться в институт. И сиди тихо. Нечего рыпаться. Читал твои стишки – очень посредственно. В творчестве человек должен быть ВСЕМ, а не ЧАСТЬЮ. Средних стихотворцев не бывает и не должно быть… А потом, это не профессия – сочинитель, одумайся, пока не поздно.

Величие замысла – вот чем был болен мой школьный приятель. Кто упрекнет его в этом? В молодости нам так хочется думать, что Творец трудился над нами лично, заботясь о штучном товаре. Мы неповторимы, а конвейер воспроизводства населения поставляет в этот мир кого угодно, только не нас.

Смычок задумал штурм небес, но преодолеть земное притяжение невозможно, и тут нужна в оправдание целая система вымышленных помех, объясняющих свою горестную тяжесть и отсутствие крыльев.

Горелов-Шварц-Финкельштейн сделал еще одну попытку сдать экзамены в художественное училище. Безуспешно. Вот тогда он доказал всем высокий трагизм своих устремлений. Смычок повесился. Его вовремя вынули из петли и откачали. Он согласился жить дальше, но ценой предательства своей мечты.

– Знаешь, – сказал он при встрече, – живопись устарела. Фотография – вот подлинное современное искусство. Мгновение – и ты видишь мир по-своему. И это твое видение – подлинно творческий акт. Сегодня живопись кажется мне занятием суетным и несерьезным… Ладно, расскажи, чем ты занят?

Не стал рассказывать о своих успехах. Не хотелось его обижать. Мне он тогда казался героем, посмевшим наложить на себя руки в ответ на вероломство судьбы.

Через год он сам нашел меня. Адрес общежития ВГИКа добыл в справочном киоске за пять копеек. Смычку не я был нужен, а институт. Он решил стать кинооператором. Конечно, самым выдающимся и гениальным. Он работы свои привез в огромной самодельной, из картона, папке: серию осенних пейзажей и натюрморты.

В нашей комнате нашлась свободная койка. Смычок полночи рассказывал о себе и о своем творчестве. Творчество можно опустить, а вот новые подробности биографии моего школьного приятеля были любопытны.

Маме Горелова врачи поставили ложный диагноз. Анна Федоровна приготовилась к смерти и рассказала любимому сыну о подробностях его появления на свет. Отец Якова через год после рождения сына был арестован в результате хозяйственной ревизии. Анна Федоровна сразу же развелась с ним и связала свою судьбу с начальником арестованного мужа. Начальник вскоре оказался негодяем, и мама решила не искушать судьбу больше и посвятить всю себя воспитанию единственного сына.

Через пять лет папа Финкельштейн отбыл срок, но в родной город не вернулся. Он остался работать на Крайнем Севере и вскоре стал большим начальником на металлургическом комбинате. Все эти годы он исправно присылал сыну солидные алименты, хотя сам обзавелся новой и в итоге многодетной семьей.

Анна Федоровна по загадочной причине прежде ничего не рассказывала сыну об отце, придумав обычную, красивую легенду: похоронила бывшего мужа в полярной экспедиции.

Смычок очень на маму обиделся. Тем более, что и смертельный диагноз был вскоре отменен. Он даже предпринял поездку к отцу – очень занятому, крайне уставшему, пожилому человеку. Отец принял его радушно и сказал, что денежную помощь сыну не прекратит, а напротив, ее увеличит, чтобы Яша мог учиться, ни в чем себе не отказывая.

Смычок решил сразу же после сдачи экзаменов в институт вернуть себе фамилию отца. Потом он сказал, что своим талантом конечно же обязан исключительно еврейскому происхождению. Он теперь считает себя евреем – «представителем великого и мужественного народа». Он протянул мне руку с соседней койки и произнес с пафосом:

– Здравствуй, брат мой!

Мой новоявленный брат конкурс благополучно прошел, но на летних экзаменах снова недобрал баллы и вынужден был согласиться на заочное обучение.

– И отлично, – сказал он. – Я не сопляк какой-то, чтобы штаны в аудиториях протирать. Буду работать.

Он устроился на Ленинградскую студию телевидения ассистентом оператора. Мы регулярно встречались, когда он приезжал сдавать сессию. Смычок появлялся гордый и при деньгах. Фамилию он себе оставил прежнюю, сославшись на проблемы с устройством на работу, однако вспыхнувшую любовь к евреям сохранил. Он даже предпринял попытку выучить язык иврит, но в связи с Шестидневной войной «пропаганду сионизма» категорически запретили под страхом тюрьмы или психушки.

В начале семидесятых мы встречались редко. Я был занят лихорадочным и суетливым пробиванием сценариев, а он, получив диплом, редко приезжал в столицу.

Смычок позвонил летом 75-го года.

– Старик, – сказал он, – если не боишься, мы можем встретиться.

– Почему я должен бояться?

– Мы уезжаем на постоянное место жительства в Государство Израиль.

– Кто это мы?

– Я и моя жена Вера.

Он снова выбрал в жены девушку тихую и невысокого роста. И на этот раз взял фамилию жены. Смычок стал Яковом Шапиро. Он сказал, что намерен поднять в Израиле операторское искусство и принять непосредственное участие в глобальном киносъемочном проекте библейского содержания. Вера Шапиро молчала и смотрела на своего статного мужа влюбленными глазами.

Года через три вновь раздался звонок Смычка.

– Старик! Я в России… Старик, я счастлив, что вернулся. Ты думаешь, им там нужно искусство? Танки им нужны и самолеты. Дикая африканская страна, заселенная дикарями. Ты же знаешь, я раньше никогда не был антисемитом, но теперь…

– А как жена Вера? – спросил я.

– Осталась там.

– Фамилию вернул старую?

– Да не в этом дело. Встретимся – поговорим. Я тебе такое расскажу, такое…

– Нет, – сказал я. – Не нужно нам встречаться. Извини, на этот раз мне страшно, даже очень, боюсь я с тобой встречаться.

Его долго возили по Стране Советов с рассказами об ужасах жизни в еврейском государстве. Потом возить перестали. И снова я потерял Смычка из виду. Встретились мы на юбилее нашей замечательной школы. Он был по-прежнему красив, только русые волосы заметно поредели. Говорить Смычок стал меньше, и улыбка появилась на его губах какая-то странная, застенчивая, что ли.

– Видел твои изделия, – сказал он. – Весьма посредственно, сам понимаешь. Собственно, при нашей зверской цензуре…

– Опять в Израиль собрался? – спросил я.

– Зачем? – улыбнулся Смычок. – Я тут жениться решил на студентке из Австралии.

– Как ее фамилия? – по инерции спросил я.

– А зачем тебе? – удивился Смычок.