Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Знаешь, я раньше думал, что страшнее войны нет ничего на свете. Оказалось, не так это. Бывает и мир пострашнее войны… Выходит, мог я свою дочь родную… Не знаю, что меня от греха этого спасло. С того дня стал я думать о Боге, честное слово…

Петр замолчал. Понял тогда, что вновь не имею никакого права на вопросы. После такой истории мог только молчать в ожидании возможного финала.

– Чудной ты мужик, – после долгой паузы усмехнулся шофер. – И неинтересно тебе, чем дело кончилось?

– Почему же? – сказал я. – Интересно.

– Еле тогда расхлеб ту кашу, – сказал Петр. – Еле Любу отбил. Не буду рассказывать как… Не интересно… Со мной она живет сейчас, в моей семье. С женой, сыном и дочкой вроде ладит. Работает на фабрике пластмассовых бутылок, устроил ее к приятелю. Поглядим, как дальше пойдет. Тут загадывать нельзя. Ну а меня с той хлебной работы, конечно, поперли. За последний вояж с «женихами» не заплатили ни шекеля, даже свое пришлось отдать: все бабки со счета в банке. Это понятно. Я и не возражал.

В самом Тель-Авиве, как ни странно, пробок не оказалось. Петр быстро подвез меня к дому. В последние минуты вел он себя так, будто ничего мне и не рассказывал о себе, будто придорожному столбу, а не человеку откровенно поведал о том, что он счел более страшным испытанием, чем война.

Я не обиделся и не стал делать вид, что четыре часа в дороге, да и с такой историей, все-таки должны сблизить людей. Поблагодарил, правда, Петра за подвозку. Мы сухо и быстро пожали друг другу руки, на том и расстались. Судя по всему, больше и не встретимся никогда.

Законы, даже самые мудрые и справедливые, пишутся не для всех и каждого. В этом и заключается несовершенство любых правил, придуманных человеком.

13 января 1953 года семья Коганов: папа, мама и дочь Наташа, девица юная и красивая, сидела молча за столом, под розовым, матерчатым абажуром с кистями. В молчании скорбном девушка уронила слезу на свежий номер газеты «Правда». Ее недавний ухажер, некто Иванов Сергей, спросил, в чем причина такого горя?

Наташа вскочила, хотела было унести газету прочь, но передумала и отдала ее Иванову. Сергей присел к столу и внимательно прочел статью «Убийцы в белых халатах», в которой много нехорошего писалось о народе, к которому принадлежала его невеста.

– Теперь нас всех убьют, – сказала мама Наташи.

– Перестань! – крикнул папа. – Здесь есть и русские фамилии.

– Уходи, – сказала жениху Наташа.

Сергей Иванов не стал с ней спорить. Он молча покинул комнату, где поселилась печаль, но на следующий день, то есть 14 января, поступил весьма странным образом. Ни одному русскому человеку в тот год подобное не могло прийти в голову, а вот Сергею Иванову пришло.

Заявление он писал в общежитии института, где учился. Писал рано утром, на подоконнике. От окна, плохо заклеенного бумагой, дуло, и ледяные узоры на стекле сказочно преображали свет уличного фонаря.

«Заявление, – писал студент. – Я, Иванов Сергей Иванович, 1932 года рождения, русский, проживающий по адресу г. Тула, ул. Ворошилова, дом 2, прошу изменить в паспорте мою национальность на еврейскую».

Он поставил число и красиво расписался. Какие секреты в общаге? Плечи Иванов имел широкие, но они не могли закрыть текст заявления от глаз любопытных. Сосед, подкравшись на цыпочках, прочел написанное, вырвал лист из рук Сергея и дико завопил, разбудив остальных студентов, крепко и сладко спавших в этой комнате общежития.

– Мужики! – орал он. – Тронулся Серега! Ну совсем спятил!

Потом он, увернувшись от Иванова, вскочил на свою койку, прижался к грязной стене и прочел громко, для всех, заявление своего товарища.

Тихо стало. Друзья смотрели на Сергея, нормального парня, комсомольца и хорошего товарища, ничего не понимая. А потом все присутствующие почувствовали страх, непонятно почему и откуда взявшийся, будто это они все, коллективно, написали прошение о переводе в другую, еврейскую, национальность. У двоих ребят сразу возникла потребность посетить туалет.

– Шютка, да? – спросил оставшийся казах Сакен Наримбетов.

– Это он из-за той статьи, – сообразил отличник, умница и очкарик Гаврилов Николай.

– Сколько дали? – спросил похититель документа, спрыгнув на пол. – Эти гады все купить могут. Вот и Серегу нашего купили.

Иванов спорить не стал, но характер проявил. Он боксом занимался с детства, а потому, как на тренировке, спокойно уложил Гаврилова на пол хуком справа, в челюсть. У лежащего забрал свое заявление, влез в рукава худой шинели, напялил на макушку заячий треух и вышел на свежий воздух.

Паспортный стол милиции был еще закрыт. Неподалеку от отделения находилось железнодорожное депо. Там Сергей и решил отогреться в обществе своего земляка – вохровца – Баштаева Трофима Денисовича – болезненного человека средних лет.

В тесной сторожке продохнуть нельзя было от папиросного дыма. Хозяин потянулся и открыл перекошенную, на одной петле, форточку. В помещение струей ворвался холодный воздух, и Сергей Иванов стал под эту струю, чтобы очнуться в прежней решимости совершить то, что он надумал сделать.

Стрелок охраны и Сергей относились друг к другу душевно. Отец Иванова погиб на недавней войне, а Баштаев был комиссован по состоянию здоровья. Семьи у вохровца не имелось, а потому он относился к студенту с особой заинтересованностью и теплом.

Тем не менее Иванов не стал рассказывать о своей затее. Спор у земляков случился по обычному поводу. Никак не могли они прийти к согласию, какая из городских команд лучше играет в футбол.

Потом Иванов прикорнул на железной кровати в сторожке Баштаева. Сергей почти всю ночь сочинял свое заявление, а потому сразу же заснул на полуслове. Трофим Денисович укрыл земляка, но при этом из кармана шинели выпало заявление студента. Вохровец документ прочел, будить Иванова не стал, но бумагу спрятал в карман и, напялив тулуп (пришло время обхода), вышел из сторожки, закрыв за собой двери на висячий замок.

Примерно через час студент проснулся и сразу же сделал два открытия: во-первых, его обращение в паспортный стол милиции исчезло, а во-вторых, он никак не мог покинуть сторожку, даже через окно, забранное крепкой решеткой.

Стук и крики не помогли Иванову, но вскоре вернулся его земляк.

– Ты чего, зачем? Отдай! – закричал студент.

Баштаев грел руки, прижав их к гофрированному железу печурки. Нагнулся, открыл дверцу и бросил в тлеющие угли заявление Иванова. Бумага охотно и радостно вспыхнула.

– Давай перекусим, – сказал Трофим Денисович, закашлявшись и снимая с плиты облупленный чайник. – Не сердись, Серый, что запер. Лучше у меня посидеть, чем на зоне.