Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Умеешь писать?

Андриан, уткнувшись ничком, молча качнул головой.

Упругая линейка резко просвистела в воздухе и опустилась — уже ребром.

— Будешь писать? — линейка просвистела второй раз.

— Умеешь писать? — тот же свист в третий раз.

— Будешь писать? Умеешь писать? Будешь писать? Умеешь писать?

Слезы на глазах старого профессора высохли. Он почувствовал в себе силу, зная, что не станет оговаривать самого себя, не станет клеветать на других. Теперь ему не было нужды закрывать глаза руками.

И вот, лежа на столе под ударами, сыплющимися на спину и затылок, он вдруг увидел возле самой головы объемистую пепельницу, полную окурков. Иные папиросы были выкурены лишь наполовину, другие и вовсе чуть ли не целые.

Источавший парфюмерные запахи молодой человек с синевато-серым лицом нервно работал линейкой, а раскрасневшийся от волнения старик, на голове которого после стрижки наголо едва начала пробиваться седина, осторожно шевельнул рукой. Затем естественным неторопливым движением, словно он всю жизнь только этим и занимался, профессор Андриан протянул руку к пепельнице. Чуть выждал, затем запустил туда пальцы и выгреб окурки.

— Умеешь писать? Будешь писать? Умеешь писать? Будешь писать?

Старый профессор медленно подтянул к себе полную горсть и сунул окурки в нагрудный карман пиджака, который портные называют кармашком для сигары, а иные щеголи украшают цветным шелковым платочком. В тот карман, где он несколько десятилетий носил свое любимое вечное перо фирмы «Ватерман» вплоть до того момента, когда при обыске перед баней у него не отобрали это с точки зрения тюремных правил во многих отношениях опасное орудие. Снабженная золотым пером, ручка представляла собой ценность; будучи письменной принадлежностью, подлежала особому запрету, а в качестве металлического предмета могла быть использована при подкопе стены или для повреждения оконной решетки, равно как орудие самоубийства, а стало быть, как вспомогательное средство при побеге любого рода…

Ударов он почти не ощущал, но слезть со стола без посторонней помощи не смог. Молодой человек звонком вызвал конвойного, и тот ухватил профессора под мышки.

— И меня мучаете, и себе вредите, — устало проговорил молодой человек. — Рекомендую одуматься к нашей следующей встрече.

Когда Андриан вернулся в камеру, сотоварищи без лишних слов высвободили ему целую койку, хотя к этому моменту там спали четверо. Старосте достаточно было, не отрываясь от шахмат, лишь бросить взгляд, чтобы убедиться: привычная процедура проходит как надо, безо всякого приказного вмешательства.

Старый профессор, скрипя зубами от боли, перевернулся на живот и с полчаса неподвижно пролежал в этой позе. Затем сделал матросу знак подойти.

Здоровяк матрос наклонился к Андриану, подставив ухо к его губам.

— В нагрудном кармане… — проговорил Андриан.

Матрос не мог взять в толк, чего старик хочет.

— Достаньте у меня из кармана и раздайте остальным.

Матрос выгреб из кармана лежащего ничком старика обгорелые, раздавленные окурки и просыпавшийся табак весь до остатней крохи. Затем, простерев свою широкую ладонь, показал окружающим подарок.

Настала тишина. Расходясь волнами, она захватывала все более широкие круги, пока не проникла в самые отдаленные уголки камеры. Тишина была столь полной и абсолютной, что встревожила расхаживающего взад-вперед по коридору тюремного надзирателя. Он подскочил к камере и прижался глазом к круглому отверстию в двери… Но через отверстие, во всех тюрьмах мира именуемое «иудиным оком», надзиратель не увидел ничего из ряда вон выходящего. Сто семьдесят четыре арестанта никуда не сбежали и даже не померли. Просто умолкли. Этот непрестанно галдящий, шумливый, не способный утихнуть ни от каких угроз и принуждения неугомонный люд погрузился в благоговейное молчание.

Но лишь на минуту. В следующий момент они снова шумели, смеялись, ссорились из-за какого-то очередного дележа. Коридорный успокоился и продолжил свой привычный обход.

Старый профессор проспал два-три часа; если лежать без движения, то боли не чувствуешь. Когда он проснулся, инженер — специалист по исчислению вероятностей присел на край койки.

— С обеда осталось немного баланды, — предложил он.

— Спасибо. Есть совсем не хочется.

— Понятно. Зато водой с сахаром я вас напою и даже спрашивать не стану, хочется вам или нет.

Профессор маленькими глотками с удовольствием прихлебывал подслащенную воду.

— Говорить вам не трудно?

— Ничуть.

— Тогда расскажите, что было на допросе. Насколько я могу судить, проходил он довольно бурно. В чем вас обвиняют?

— Во время одного из заседаний я заявил, что не в моей компетенции определять, кто является вождем человечества.

— Разумеется, вы отрицали.

— Отчего же? Я вполне мог сказать это. Не помню, где и когда, но вполне мог высказаться в таком духе. Без всякой, знаете ли, задней мысли. Просто чтобы отвязаться от излишних вопросов. Я всегда отговаривался такой фразой, чтобы меня оставили в покое.

— Ай-ай-ай, профессор! А еще распинались, будто ни в чем не виноваты. Да это бесспорный десятый пункт — контрреволюционная агитация. Вы — поразительнейшее исключение на общем фоне, поскольку единственный из всех действительно изрекли нечто предосудительное. Уж какие тут люди с прошлым попадаются, но и тех ни в чем уличить не удается, разве что оклеветать, будто бы они бог весть что говорили. Ну, да это сущий пустяк: максимум десять лет и отбывание срока не в самом худшем месте. Хотя трудно предсказывать заранее. Может, отделаетесь пятью годами… Значит, вы чистосердечно признались. Что ж, самая разумная форма поведения: чем скорее избавиться от допросов, тем лучше. Стену лбом не прошибешь…

— На допросе я заявил: вполне возможно, что я и говорил нечто подобное.

— Ну и молодцом! Легкая уступка во имя главного: Советский Союз и дело социализма превыше всего. Так что вы избрали неплохой выход… Но тогда… чем это объясняется? — он указал на спину профессора.

— Видите ли, этот молодой человек потребовал, чтобы я назвал сообщников. «Сообщники»! Неслыханно!

— Ага, значит, участие в преступной организации! Тогда, конечно, речь зашла и о вредительстве. Шпионаж и террор тоже по вашей части, не так ли?

— Он велел мне все изложить в письменном виде.

— Понятно. Расхождение во взглядах, — он снова указал на спину профессора, — произошло на этой почве.

— По-моему, не составляет труда вычислить это, — с досадой произнес Андриан.

— Вот тут вы ошибаетесь, профессор. Есть люди, которые считают упорство, отрицание вины излишним…

— Излишним?

— Вот именно. Некоторые полагают, что проще назвать какое-нибудь имя… скажем, человека, о котором наверняка известно, что он и без того уже здесь, а может, еще в прошлом году…