Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Почему я должен клеветать на других? Ведь тем самым возводишь поклеп и на самого себя!

— Если бы знать, что есть хоть какой-то смысл в подобной защите… Если бы была уверенность, что во всем этом кроется какое-то рациональное зерно… Но здесь и следа нет логики или здравого смысла. И я ставлю вопрос так: разве не преступление жертвовать собою, придерживаясь разумных и нравственных норм, которые в данных условиях недействительны?

— Советуете мне не останавливаться перед оговором?

— Нет! Ведь и сам я пока еще не принял окончательного решения. Я «признался», к примеру, что получил таинственное письмо. Это очень понравилось молодому человеку. Тогда я «признался», что подал оговоренный в письме знак, означающий мое согласие. Это также понравилось следователю. Теперь остается лишь один спорный момент, благодаря которому я все еще считаюсь «подследственным». Я утверждаю, что не успел получить сигнал к началу деятельности, поскольку «бдительность следственных органов», то бишь мой арест лишил неизвестных злоумышленников такой возможности. Это выражение: «бдительность следственных органов» — также очень пришлось юноше по сердцу. Зато ему не нравится, что та же самая бдительность помешала мне завербовать других участников организации. На этом пункте мы пока что застряли. Но, глядишь, и удастся выкарабкаться.

— Вас не расстреляют?

— Думаю, что нет. Я рассчитываю лет на десять — пятнадцать.

— Это называется «выкарабкаться»?

— Конечно! Почки не отобьют, и на том спасибо. А дальше, поживем — увидим… Dum spiro, spero — пока дышу, надеюсь! Если мне не изменяет память, это сказал Декарт — великий математик, не чета нам с вами. Отчего бы, профессор, и вам не попытаться изобрести конструкцию вроде моей? Можете вообще повторить все слово в слово, да и дело с концом… Они сами не принимают всерьез подобные признания.

— Вряд ли я прибегну к подобной конструкции. Но во всяком случае, благодарю за совет… Проясните мне, пожалуйста, вот какой вопрос. Вы однажды упомянули, что в нашей камере немало старых партийцев. Как они относятся ко всему происходящему и к этим так называемым «признаниям»?

— Да никак. Они понимают еще меньше нашего. Впрочем, я выразился неточно: они абсолютно ничего не понимают. Так же, как и мы. Кстати, я ведь тоже партиец. Вот уже пять лет. Но я имею в виду закаленных борцов, ветеранов.

— Вы вроде бы обмолвились, будто они понимают еще меньше нашего. Но почему?

— Потому что они пытаются отыскать закономерность и не находят. Мне-то ведь тоже не удается выявить какую-либо систему или правило. И что же я тогда делаю? Считаю все происходящее исключением из правил. Однако я не нахожу доказательств необходимости этого исключения. Возьмем самый простой пример. Для чего, спрашивается, нужны эти «чистосердечные признания обвиняемых»? Совершенно очевидно, что никому они не нужны. Тогда для чего их выколачивают из людей, если они уже сегодня излишни, а в будущем и вовсе утратят свою доказательную силу? Но как видите, их добиваются…

— В сущности, вы не сказали ничего утешительного, мой друг, — простонал профессор.

Его собеседник обреченно поднял руки, затем безвольно уронил их на колени. Чуть погодя он вернулся к прерванной работе: ему вновь посчастливилось раздобыть где-то кусочек проволоки, и он сверлил дырку, чтобы сделать из проволоки швейную иглу…

Когда профессора вызывали на допрос, все повторялось сначала. Если Андриану удавалось дотянуться до пепельницы и там были окурки, он прихватывал их для своих сокамерников.

Однако дары его больше не вызывали благоговейной тишины. Находились арестанты до того нахальные, что не стеснялись запустить руку в профессорский карман, пока помогали ему добраться до койки, а если в кармане было пусто, сердито ворчали. Но если даже старик возвращался с поживой, то в камере начинался шумный, ожесточенный дележ, и разбушевавшиеся страсти насилу удавалось утихомирить коридорному надзирателю; заслышав шум, он подходил к двери и в сердцах барабанил ключом по железной обшивке. Если появлялась возможность разжиться куревом, людей было не запугать даже карцером. Темнота? Хоть какое-то разнообразие после лампочки, горящей круглые сутки. Холод? Не мешает и проветриться после нестерпимой духоты. Сырость? Это похуже, однако, скажем, воспаление легких — тоже какой-никакой поворот судьбы: либо смерть, либо лазарет, где харчи все же лучше. Надзиратели словно бы тоже понимали это, потому что никогда не вмешивались в ссоры заключенных, даже не переступали порога камеры. Впрочем, тут сказывалась и извечная черта всех охранников: они преувеличивали способность пленников к отпору.

А узник, сколь бы тяжела ни была его участь, все же сохраняет надежду. Каждый из них оставляет для себя крошечную лазейку в массивной стене отчаяния. Каждый, даже специалист по исчислению вероятностей…

— Может, все еще повернется к лучшему, — как-то раз тихо произнес он, вновь усаживаясь на край койки, возле измученного профессора. — Должны же они опомниться. Да и наверху рано или поздно станет известно о том, что творится… Ничто не может превзойти собственные пределы, даже бессмыслица.

— Да-да, конечно, — пробормотал старый профессор, который все меньше и меньше нуждался в утешении…

И вот в один из последних дней марта, когда на улице в пахнущем талым снегом воздухе уже ощущалось дыхание весны, а в камере жара и вонь человеческих испарений стали еще невыносимее, заключенного по фамилии на букву «А», который неполных два месяца назад был профессором физики, снова вызвали на допрос.

— Дед, смотри в оба, — шепнул ему матрос, который и сам был болен. — Вдруг да курево попадется…

Но Андриан в тот день не вернулся.

Это никого не удивило.

Не вернулся он и на следующий день. В этом тоже не было ничего необычного.

На третий день сокамерники стали гадать, что с ним случилось. По мнению матроса, старик умер.

На четвертый день инженер сказал матросу:

— Боюсь, что ты прав… А может, его перевели в другую камеру. Да, вероятнее всего, так…

— Может, и так. — Матрос не стал спорить.

Никто из них никогда больше не видел старого профессора. Возможно, он вовсе и не умер. Как бы там ни было, а земля и прочие небесные тела, строго следуя законам науки, не отклонились от своей оси.

Он был из чужих краев; по годам — должно быть, за сорок, взгляд исподлобья. Документы в порядке. Фамилию его знали разве что в сельсовете. Для ребятишек он был дядей Андрашем, те, кто постарше, звали его просто по имени. Считалось, что не след соваться в чужие дела; живет себе человек на селе, и ладно.

А вернее сказать, он и не жил на селе. По первости переночевал в сельсовете, а на другой день — весенняя страда была в разгаре — его определили сторожем. Он стерег посевное зерно — укрытые брезентом мешки — в часе ходьбы от села. Работы в хозяйстве было невпроворот, и новый человек пришелся ко двору; война скосила многих мужиков, а бабу сторожем не поставишь. И то, что он чужак, тоже пришлось кстати: для себя воровать не станет — спрятать некуда, а другие ему не сваты-кумовья, значит, никому не дозволит разбазаривать драгоценное зерно. Неизвестно, кто он и что он. Да кто бы ни был: из разбойников-то и выходят лучшие стражники. Не говоря уж о том, что старик Герасим теперь от своих обязанностей караульщика освободится: старик-то он старик, а на селе разъединственный плотник. Хлев совсем было развалился, и его принялись приводить в порядок, ну, а тут в аккурат и Герасим опять за топор взялся. Стропила вытесывал, а главное, обучал ремеслу молодых, да и тех было немного: которые и кол-то заострить толком не умеют.