Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Возможно, — согласился Андриан.

— Более того!.. Вы не обратили внимания, что иной раз вся буква прокручена, а надзиратель все таращится в список. И либо заставляет всех снова выкликать свои фамилии, либо закрывает дверь. Наблюдали такие случаи?

— Да.

— Вот видите! Они и сами не знают, кто где сидит, — торжествующе заключил инженер, испытывая в этот момент такое же удовлетворение, как в лучшие дни своей жизни.

— Вы правы. Но почему все это происходит, почему?

— Вот этого, профессор, я и сам не понимаю. Я спрашивал политиков, старых партийцев, в том числе и того, что сидел в дальнем углу. Так они либо признаются, что сами ничего не понимают, либо молчат. Но и молчат не потому, что понимают. Просто осторожничают. Лишь матрос вчера высказался, что надо бы сообщить товарищу Сталину, так как то, что здесь происходит, есть явная диверсия против коммунизма.

— Не может быть, чтобы никто не понимал.

— Понимать-то, пожалуй, и понимают. Но лишь в такой степени, как о бессмыслице мы знаем, что это бессмыслица. Видят, что «безумие, но в нем своя система», как цитирует наш актер «Гамлета». Сегодня, кстати, он обещал продолжить чтение, но что-то декламации не слышно. Смотрите, его колотит от страха: ведь его фамилия тоже на букву «Б»… Ну что ж, поживем — увидим. Если действительно в этом есть какая-то система, то я ее выявлю.

Старый профессор лишь молча кивал, соглашаясь.

Меж тем большинство заключенных успели прийти в себя. Шахматные фигуры из хлебного мякиша совершают глубоко продуманные, осторожные ходы, в кружке геодезии от освоения азов переходят к понятиям более сложным. И вновь открывается дверь.

— Кто здесь на букву «Л»?

На этот раз дрожат от страха все, чья фамилия начинается на букву «Л», дрожат, пока не кончится перекличка. А тот, на кого пал выбор надзирателя, готовится в трудный путь. Он пробирается к двери, перешагивая через море людских рук и ног, и ему со всех сторон протягивают папиросы или попросту суют в карманы. Большинство следователей разрешают курить во время допроса, некоторые даже сами угощают папиросой. Закурить во время допроса — огромное облегчение.

Оставшиеся в камере тоже поспешно закуривают. В особенности те, чья буква теперь на очереди. Влажный спертый воздух пропитывается табачным дымом.

Старый профессор в первые дни пытался переубедить людей. Говорил он спокойно, в отличие от прежней своей запальчивой манеры:

— Курить вредно, тем паче в наших условиях. Теснота, непроветриваемое помещение, недостаточное питание…

Его высмеяли.

Крестьянин смеяться над ним не стал, но припомнил пословицу кстати: «Снявши голову, по волосам не плачут».

— Самое милое дело отвыкнуть бы дышать, а еще лучше не пользоваться бы парашей, — сердито возразил тощий бухгалтер.

— Но ведь подумайте сами: как вы нервничаете, когда курево на исходе.

— Тут вы правы, — согласился матрос. — Но в сорок два года ломать себя… да пропади оно пропадом!

Профессор не стал настаивать. До чего же нелепым было его возмущение курящими студентами и война, которую он на пару со своим верным помощником вел в лаборатории! «Смешно и нелепо, как любая крайность». Да, кстати, как он там, его старый приятель? Чего доброго, подумает, будто бы у него, профессора, была какая-то двойная жизнь, за которую он теперь расплачивается… Нет, этому дядя Юра ни за что не поверит! Ну а студенты, которые сейчас готовятся к зачету? Не заподозрят же они его… «Какая чудовищная нелепость!..»

Громкий взрыв хохота вывел его из задумчивости. Слушатели курса геодезии и те, кто находился поблизости, покатывались со смеху.

— Что там такое? — спросил профессор у специалиста по исчислению вероятностей.

— Видите вон того коренастого человека? Он стоит рядом с химиком. Слесарь, его позавчера привели.

— Вижу. Ну и в чем дело?

— Оказалось, его посадили за то, что он в универмаге вслух возмущался качеством галош.

— И был не прав?

— По всей вероятности, нет. Но тот, кто читает лекции — вы ведь знаете, он был главным инженером на фабрике резиновых изделий, — утверждает, что, судя по всему, он не успеет завершить курс, — засмеялся и инженер. — Ведь его обвиняют в том, что он с вредительской целью выпускал некачественные галоши. Но если претензии к качеству галош считаются клеветой…

— В самом деле парадоксальная история… Ну и что же теперь будет?

— Ничего, дорогой профессор, ровным счетом ничего. Оба останутся здесь. Слесарь по пункту десятому получит за агитацию лет пять-десять. А инженер проходит по пункту девять, как вредитель. Ему так дешево не отделаться, тут пятнадцать лет обеспечены. Ну разве не смешно?

— Я этому не верю.

— Профессор, дорогой вы мой! Вас уже вызывали на допрос?

— Нет еще. Весьма удивлен этим обстоятельством и весьма сожалею, что это безобразие так затянулось. Уж я им докажу, что ни в чем…

— Докажете? Я просверливаю ушко уже в третьей иголке, но как доказать, что я не верблюд, способный пролезть в игольное ушко?.. А ведь от меня требуют именно этого. Ну да сами убедитесь… Кстати, не желаете ли хоть слегка почистить ботинки? По-моему, они явно в этом нуждаются. Ребята, что шьют бурки, уделили мне обрезки одеяла.

— Ах, благодарю! Вы очень любезны.

И профессор Андриан впервые после нескольких десятков лет вновь собственноручно чистил свои башмаки, как в бытность свою мальчонкой, когда он еще ходил в начальные классы. В их маленьком городишке едва стоило сойти с деревянной мостовой, как ноги по щиколотку увязали в грязи.

С курильщиками он тоже примирился. Поначалу всего лишь примирился, а затем и полюбил их: ведь они, бедняги, вследствие своего дурного пристрастия страдали больше, чем он. И любители выпить, и чревоугодники, и женатые люди, и многодетные отцы семейства — все они тоже страдали ни за что…

Дня через два надзиратель поинтересовался фамилиями на букву «А» и, когда профессор назвал себя, прекратил перекличку.

— Одевайся и пошли!

Старый профессор также трясущимися руками натянул брюки. Когда он сунул ноги в башмаки без шнурков, матрос шепнул ему:

— Может, найдем вам папироску.

Профессор отрицательно покачал головой. «Как хорошо, что я не курю», — подумал он. Папиросы в камере были на вес золота, уж это-то он знал.

Наверху, на втором этаже, он с наслаждением полной грудью вдыхал воздух, после камеры казавшийся таким свежим.

Его ввели в какой-то кабинет.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо предложил молодой человек, хозяин кабинета.

Воздух здесь тоже был приятный, только пахло одеколоном.

Лицо молодого человека — синевато-серое — слегка припудрено. Видно было, что его только что побрили. Запах одеколона шел от его волос, и профессор, пожалуй, вообще не обратил бы на это внимания, если бы сами жесты молодого человека не наводили на мысль о сходстве его с парикмахером.