Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

C достоинством, присущим лишь истинно художественной, правдивой, несуетной литературе, пробуждает она в нас человеческую гордость, отвращение к рабству, сознание ответственности за все, что совершается вокруг.

Утром, в шесть ноль-ноль, профессор Андриан совал ноги в шлепанцы и шел умываться. Будильник ему не требовался.

В шесть пятнадцать сестра профессора, седовласая старая дева, приносила в комнату брата начищенные до блеска черные башмаки с высокой шнуровкой и свежую рубашку. Сама она просыпалась без пяти пять и с открытыми глазами лежала в теплой постели еще пять минут, дожидаясь, пока зазвонит будильник. Вставала она ровно в пять.

В шесть тридцать профессор, чисто выбритый, румяный после умывания, с приглаженными мокрой щеткой непокорными белоснежными вихрами, входил в столовую, и в тот же самый момент распахивалась дверь со стороны кухни и появлялась сестра, неся горячий кофе и гренки с пылу с жару.

Оба садились завтракать. Помимо кофе и гренков, стол был сплошь уставлен закусками: профессор Андриан считал, что важнее всего как следует подкрепиться с утра.

Ровно в семь он выходил из подъезда дома. В хорошую погоду, летом, начищенные профессорские башмаки сверкали, костюм лоснился от долгой носки, а в особенности от частых соприкосновений со щеткой и утюгом. В ненастье, как этим февральским утром, тускло блестели его галоши и шелковый зонт, если вообще можно говорить о каком-либо блеске в предутренний сумрак. Пятнадцать минут бодрой ходьбы — и профессор Андриан оказывался у подъезда института. Он поднимался в профессорскую, и у него оставалось в запасе пять минут, которые он, как правило, посвящал чтению какой-либо из студенческих работ. При этом он, не отрывая глаз от тетради, давал ассистенту краткие указания по подготовке к внеочередному эксперименту.

В восемь ноль-ноль профессор Андриан переступал порог аудитории. Обводил присутствующих строгим взглядом, что, по его мнению, было совершенно необходимой мерой в отношении первокурсников. Когда шорох и перешептывания стихали, он приступал к лекции о законах движения, вращения и притяжения небесных и земных тел, а также о законах, нарушающих правила этих движений, об аномалиях, побуждающих пытливые умы к дальнейшим исследованиям. Следовать ходу мыслей профессора Андриана было нелегко; он и сам знал за собою этот грех, однако придерживался убеждения, что для студента лучше с первого же года избрать другое поприще, нежели через пять лет учебы накануне последнего экзамена осознать, что физик из него никудышный.

В восемь сорок пять он возвращался в профессорскую, куда его сопровождала стайка студентов, знавших, что сразу после лекции профессор Андриан бывает общительным и дружелюбным и охотно дает любые пояснения.

С девяти часов ровно и до без четверти десять, а затем с десяти ноль-ноль до десяти сорока пяти он читал лекции третьекурсникам и четверокурсникам. Тут он уже не выказывал строгости, чувствуя себя в кругу коллег среди этих молодых людей, из числа которых он подыскивал преемника. В этой аудитории каждая новая тема препровождалась доверительным: «У нас, физиков, принято считать…» Эти лекции оказывали на старого профессора прямо-таки бодрящее воздействие.

Но вот, без пяти минут одиннадцать, когда Андриан через лекционный зал направлялся к малой лаборатории, где должен был принимать зачет, он уловил густой табачный запах.

Лицо его побагровело: «Что за безобразие, какое свинство!» Широкий в плечах, однако же заметно не добравший ростом, старик в ярости затопал ногами, отчего к папиросному дыму примешалось плотное облако пыли.

Студентов — и тех, что курили, и тех, которые папирос сроду в рот не брали, — в мгновение ока как ветром сдуло. Они исчезли из лаборатории прежде, чем Андриан успел кого-либо из них запомнить в лицо.

Профессор продолжал бушевать в полном одиночестве, когда в аудиторию влетел факультетский сторож дядя Юра. Он мигом распахнул все окна и, сорвав с себя синий халат, принялся разгонять дым. Дядю Юру в таких случаях всегда охватывал страх, как бы старика — ох, уж эти окаянные курильщики! — от злости, не дай бог, не хватил удар. И тогда дядя Юра лишится не просто начальника, а человека, с которым вот уже сорок лет он проводил большую часть дня, который был его другом и крестным отцом его детей и состоять под началом у которого — большая честь для мало-мальски здравомыслящего человека.

Дым, не в пример профессорскому гневу, вскоре улетучился. Аудиторию выстудило. Профессор Андриан вошел в соседнюю лабораторию с пятиминутным опозданием.

Зачетники отвечали вяло, безо всякого интереса: знали, что на сей раз нет никакого смысла трепать нервы, волноваться. Если Андриан прогонит с зачета после первого же вопроса — считай, что тебе повезло. А не то последует второй вопрос, третий, один заковыристей другого, пока, наконец, не прозвучит привычно знакомый вердикт:

— Прошу пожаловать, когда начнете хоть чуть разбираться в физике, уважаемый!

Тогда студент поспешно обрывал свой несвязный лепет и с облегчением закрывал за собою дверь аудитории.

Экзаменацию подобного рода студенты называли «дымовой яростью», а иные эрудиты — «furor teutonicus», что можно было объяснить лишь невежеством физиков по части латыни. Однако несостоявшийся зачет не огорчал дерзких неудачников: они знали, что им не возбраняется через неделю явиться на повторную сдачу, и тогда старик будет кроток, как голубь. Если есть у тебя хоть крохи знаний, профессор сумеет вытянуть вразумительный ответ. К тому же это всего лишь зачет, а вот на экзамене старик всегда ставит справедливые оценки. Но зато уж в день экзамена студенты сами устанавливали дежурство, строго следя, чтобы никому не вздумалось закурить близ аудитории. К причудам профессора Андриана вот уже которое десятилетие подлаживались многие поколения студентов.

А дядя Юра после пережитых волнений поспешно спускался в институтский подвал и тотчас же раскуривал свою массивную глиняную трубку. Курильщик он был заядлый, хотя выход своей страсти давал лишь здесь, в подвале, сиречь подпольно. И, попыхивая трубкой, неизменно думал о том, что курение — привычка, не угодная ни богу, ни порядочному человеку, пагубная и порицания достойная, но, как видно, себя не переломишь.

Выкурив трубку, дядя Юра поднимался наверх блюсти порядок. Упаси бог, снова задымит какой негодник, ужо он, дядя Юра, с ним самолично управится. Профессор Андриан от гнева только наливается краской, а если дядя Юра в сердцах раскричится, то бывает слышно даже в других корпусах. И лицо его не багровеет, как у профессора, а приобретает лиловато-бордовый оттенок, вроде осеннего виноградного листа или кагора, каким он любил побаловать себя по большим праздникам. В обычное же время, но, конечно, не каждый день дядя Юра признавал лишь прозрачную, как слеза, «сорокаградусную».