Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

Латышев все не отвечал. Я снова попытался подобраться к нему, с другой стороны:

— Когда мы туда попали, в первый день даже воды не нашли. А потом воду и не пили. Из остававшегося хлеба Иван Осипович квас варил. Вкусный кисло-сладкий квас. Замечательный повар! Он не швыряет продукты в котел как попало. Следит, чтобы вкусно было. Не крадет. А уж за комендантом сам Шаткин приглядывает. Там, брат, порядок…

— У меня кусок в горло не полезет, — неожиданно заговорил Латышев. — Э-э, бросьте! Не поеду. Хоть в карцер сажайте, все равно не поеду. Насильно туда не загоните!

— Послушай, Латышев, — спокойно сказал я, — никто тебе карцером не угрожает. Не понимаю, чего ты нервничаешь. Против воли блины никому в рот не запихивают. Я пришел объяснить тебе еще раз то, что и доктор говорил. Освобождать тебя каждый день нет возможности. Не только тебе отдых нужен. А после твоего отказа доктор может рассердиться. Это я и пришел сказать. А ты, черт знает почему… Будто мы враги тебе. Не понимаю…

— Понимаешь, не понимаешь — все одно. — Лицо Латышева совсем позеленело, глаза блестели каким-то стеклянным блеском. Колени так тряслись, что все время ударялись о мои. Я боялся, что у него начнется тяжелый сердечный приступ. Смотрел на него молча и оглядывался в поисках помощи, если вдруг придется нести в лазарет.

Через две-три минуты Латышев заговорил.

— Выйдем во двор, — тяжело дыша, сказал он.

Я взял его под руку, мы вышли. Латышев дышал открытым ртом. Осторожно осматривался.

— Пошли туда, — показал он на бревна посреди двора.

— Не замерз бы ты, — сказал я, совершенно, впрочем, напрасно, так как было нехолодно.

— Я там уже сидел, — начал Латышев, когда мы устроились на бревнах. — Три месяца. Триста граммов хлеба, пол-литра воды. Ходить мог, только опираясь руками о стены да хватаясь за дверные ручки.

— Но…

— Знаю, — перебил он меня. — Но сейчас я даже те триста граммов не смог бы съесть. Не смог бы! — Он тяжело перевел дух. — Рассказать?

— Расскажи.

— Я еще никогда никому об этом не говорил. — Он пристально поглядел на меня. — Если кто-нибудь узнает, то только от тебя, — произнес он чуть ли не с угрозой. — Рассказать?

— Я тайнами не интересуюсь. На что они мне? Как хочешь.

— Расскажу.

— Ничего плохого не случится. — Я взял Латышева за руку. — Но лучше пойти в барак. В другой раз расскажешь. Тебе лечь нужно. Мы уж насиделись. Я даже чувствую, какие бревна холодные.

Но Латышев будто и не слыхал.

— Самая большая моя болезнь в том, — говорил он, — что я каждую ночь просыпаюсь и думаю: вот-вот сердце разорвется. А во сне слышу, как лает огромный пес из Норильска-второго. Этот лай… рассказать невозможно. Почти нет ночи, когда б он меня не будил. Там я его каждую ночь наяву слыхал: с него все начиналось. Пес принимался лаять, скулить, подвывать. Потом скрипели шаги по снегу, раскрывались двери. Шаги были слышны только при тихой погоде, а лай — еженощно… Немного погодя раздавались ружейные выстрелы и снова собачий лай, но уже совсем иной. Такое хриплое гавканье. Потом, когда, наверно, всех, кого поубивали в ту ночь, зарывали в землю, наступала тишина. И весь день тишина. А ночью снова.

— Что?

— Расстрелы.

— Где? — спросил я недоуменно, так как после слов Латышева картина для меня не прояснилась. И хотя я знал, что лучше не спрашивать, добавил: — Там, на дворе?

Мне это казалось невероятным.

— Не на дворе. В большом бараке.

Я содрогнулся. Ведь в том бараке я жил, там мы провели первую страшную ночь. Но подобных следов в бараке не замечали. Сейчас нельзя задавать вопросы, быть может, это просто больная фантазия, надо его успокоить.

— Теперь в большом бараке живут выздоравливающие. Деревянные ложки вырезают и всякие такие вещи. Домино, например. А главным образом сами в домино играют, потому что норм там нет.

— А напротив? В маленьком бараке?

— Там лазарет для тяжелобольных. Я сам в нем санитаром был.

— С толстыми железными решетками на окнах?

— Железные решетки? Нет там железных решеток. Когда-то, может, и были, не могу сказать. Валяются, правда, под окнами какие-то решетки. Их даже унести не находят нужным. Какому дьяволу там решетки понадобятся?

— Я в маленьком бараке жил. По коридору налево, во второй камере.

— Во второй? Там теперь медчасть.

— Чаще всего в камере нас четверо или пятеро было. А по ночам они приходили. То одного уведут, то двоих, а оставшиеся ждут, чья очередь на следующую ночь настанет. Потом перерыв, несколько дней никого не уводят. А затем в одну ночь сразу троих… От нас даже не скрывали, что обратного пути нет. Мы так и говорили новичкам… Вохровцы? Они тоже боялись. Наверно, думали, что станут последним арьергардом. От внешнего мира они были совсем отрезаны… Шоферы или трактористы останавливались за километр от барака, там сбрасывали в снег хлеб и еду для вохры. А те только тогда все подбирали и приносили, когда тарахтенье тракторов слышалось уже издалека. Думаю, был там знак какой-нибудь или щит придорожный… Нас тоже только до того места сопровождали, потом показывали: «Вон строение, туда иди!»

— Ну а бумаги, документы?

— Не знаю, чего не знаю, не хочу говорить. Наверняка новый приговор объявляли. Некоторых на допросы водили, но таких мало было… И вохра всегда одна и та же. А в других местах ее постоянно перемещают, заменяют. Чтобы к заключенным не привыкали. Вохра это очень плохим признаком считала, нервничала.

— В тридцать девятом, когда мы туда попали, бараки были нежилыми, и давно уже, — скептически сказал я. — Ты когда там был?

— Не так давно. Весной тридцать восьмого. — Латышев пригладил рукой усы. — Да, возможно, и так. Все вдруг прекратилось. Я был в камере один. Других заключенных не приводили. Но вохра и пес еще ходили по двору. Потом не стало слышно шагов в коридоре, перестали приносить еду, воду.

— Сколько времени это продолжалось?

Вместо ответа он покачал головой.

— Ты не пробовал взломать дверь камеры?

— Взломать? Если б мне тогда кошка на плечо прыгнула, и то опрокинулся бы. А пес под окном все скулил, выл каждую ночь. И по его милости я не осмелился бы выйти. А вдруг он человечье мясо уже пробовал…

— Брось! Что за фантазии! Ты здесь, жив, выбрался оттуда. Не преувеличивай. Лучше, раз уж мы начали, расскажи, как оттуда вырвался.

— Сам не знаю. Помню только, кто-то ощупывал меня, чья-то холодная рука залезла под рубаху… Пришел в сознание только здесь, в медчасти кирпичного завода… Можешь спросить доктора. Другие больные потом рассказывали, что у меня лихорадка была, едва на койке удерживали. И кричал я. Сильно кричал: «Да стреляйте же! Чего ждете? Чего мучаете?» Кто знает, что я там еще говорил. Не имеет значения. Мог орать что угодно, без сознания был. Понимаешь? Я был без сознания.