Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Ну конечно.

— Я единственный оставшийся в живых. Это я со временем выведал.

— Ну а вохра? Думаешь…

— Этого не смог узнать. Возможно, и так, кто скажет, кто посмеет спросить? Но думаю, они ушли, а пес не захотел с ними идти. Диким он был. Привык к месту. Меня они бросили. Может, я без памяти был, они, верно, спешили, никто не хотел ни на минуту задерживаться. Может, обо мне позабыли, приказа не было. Никогда теперь не узнать… Сюда, на кирпичный завод, я попал совсем случайно. Больные рассказали, что какие-то геологи где-то нашли меня и принесли сюда… Я-то знаю, где нашли, а они, геологи, видно, ночлег искали, вот и забрели туда в поисках… Вохры ведь уже не было… Как-нибудь, наверно, так и случилось. Прости их бог, они добра хотели.

Латышев умолк. Я взглянул на него. Лицо его побагровело, потом неожиданно стало зеленовато-бледным. Первой моей мыслью было внести его в барак, прежде чем начнется приступ.

А может, лучше отвлечь его внимание, заговорить о другом, успокоить? «О чем сказать-то? — спросил я самого себя. — Нельзя же говорить о бессмертии майских жуков, глупостей я достаточно наболтал. Хорошо бы перевести разговор на другую тему, это отвлечет его мысли от Норильска-второго и он постепенно успокоится. Может, сперва спросить у него о том, что там происходило, но его лично не коснулось?»

— А где хоронили всех этих несчастных? — поинтересовался я, давая ему таким образом понять, что он жив, что ужас уже миновал. Пусть осознает, что между ним и той историей, между ним и погибшими уже нет никакой связи. — Когда мы туда пришли, — продолжал я, отчасти сомневаясь, отчасти желая оправдать свой интерес, — на кладбище было десять, от силы двенадцать могил.

— В глинистом холме перед штольней, — ответил Латышев, сморщившись и сильно потирая лоб. — Иногда так плохо засыпали, что пес выкапывал трупы. Тогда нам приказывали сбросить на них еще земли с вершины холма.

Я чуть не спросил, не занимался ли он сам этой работой. К счастью, вовремя опомнился, сообразил, что вопрос был бы большой ошибкой.

— Хм, — пробормотал я. — Под старой штольней?

Латышев не ответил.

— Вохровцы постоянно были пьяными… Да и кто эдакое трезвым выдержит… — сказал он. — Пятьсот или шестьсот мертвецов лежат там, засыпанные глиной. И еще одно кладбище должно быть. Где-то подальше. Там столько же трупов зарыто. Те, кого привозили раньше, знали, сколько до них народу было, и каждый подсчитывал, каким номером он пойдет…

Я прикрыл его руку своей.

— Теперь я все понимаю. Ладно. Ты рассказал. Хватит! Не будем считать, нет смысла. Подумаем о том, что сказать доктору. Чтобы его не рассердить. Ведь он тебе добра желал, включая в список… Как ему объяснить?

— Уж не хочешь ли ты про это ему рассказать? — уставился на меня Латышев. — Я все буду отрицать! Смотри!

— Оставь, Латышев, оставь. — Я потрепал его по колену. — Никому я не скажу.

— Ни единого слова?

— Ни единого.

— Никогда?

— Конечно, никогда. Или, скажем, — попытался я пошутить, — лет этак через двадцать. Через двадцать-то можно?

— Ну, через двадцать можно, — улыбнулся Латышев. — К тому времени ветер и наш прах развеет.

— Ошибаешься, брат! Мы сохранимся, как мамонты. Они навечно в этой мерзлоте остались… И мы здесь сто тысяч лет сохранимся. Как свежий огурчик. А?

Мне казалось, что лучше шутки и придумать нельзя, но Латышев помрачнел.

— Я дома хочу истлеть, на кладбище, — тихо сказал он. — Деревня, где я родился, в сорока километрах от Смоленска… Конечно, все это дурь. Если хочешь, я поеду туда. Ладно?

— Нет. К чему себя неволить? Положись на меня, я все улажу с доктором. А теперь марш в барак! И пусть тебе снятся хорошие сны.

Мы пожали друг другу руки. В ладони плотника все еще ощущалась твердость привыкшей к топору руки.

— Доктор! Вычеркните этого Латышева из списка, — сказал я вечером, когда мы закончили все дела, и я принялся за уборку.

Врач педантично следил, чтобы я держался в положенных санитару рамках и не преступал их. Он неодобрительно поглядел на меня.

— Извините! То, что я скажу, мнение профана, я это знаю и слова употребляю не в медицинском смысле. У Латышева, как бы это сказать, что-то вроде боязни пространства. Или просто истерика. Вы уж извините, эти слова ко мне здесь пристали. Я не диагноз ставлю… Думаю, речь идет о более простом деле. Латышев боится, что выздоровеет, окрепнет, и тогда его отправят строить дорогу, на земляные работы либо в шахту. Вы сами, доктор, говорили, что тот, кто привык к больнице, боится выздороветь. Как раз такой случай у Латышева.

— Да, — протянул доктор в нос, — только в случае Латышева этот страх, — он швырнул инструменты в сияющий никелированный стерилизатор (когда он уйдет, я должен буду простерилизовать их), — ничем не обоснован. — Новые инструменты со звоном полетели в стерилизатор. — Совершенно не обоснован. Я буду вынужден объяснить этому несчастному по крайней мере то, что он балласт на счету медчасти. Вызовите-ка его на завтра.

— Извините, доктор, я в частном порядке говорил с ним, я ведь хожу в бараки. Привел ему в доказательство свой случай, я, мол, тоже был болен и так далее, и так далее…

— Ну и что?

— Результат — нулевой. Поэтому я и позволил себе сказать, что у него истерика. Но у меня есть одно практическое предложение, если разрешите…

Доктор сощурился. С насмешливым лицом преувеличенно вежливо прижал сначала руку к груди, потом описал ею дугу и протянул мне пустую ладонь, словно чем-то угощая:

— Прошу!

— По-моему, не стоит его неволить. Надо включить в список кочегара нашей медчасти Гришу. В последнее время он часто кашляет. Парень заслужил отдых.

— Если он кашляет, почему об этом только вам известно? Почему он не пришел ко мне на прием?

— А он тоже боится за свою работу. Кочегару в медчасти неплохо живется. Вот и все.

— Ну, наш Гриша останется у нас, — улыбнулся доктор.

— Именно поэтому временно, пока Гриша не вернется из Норильска-второго, поставьте Латышева кочегаром. Здесь, в медчасти, он сможет пожить и без освобождения от работы. Всегда найдется выздоравливающий, который ему поможет, если он будет не в силах сам справиться.

— Ага, ага. Мысль неплохая. Совсем неплохая мысль. Я тоже заметил, что у Гриши иногда глаза какие-то лихорадочные. И вы говорите, он кашляет?

— Кашляет.

— Решено. Дайте-ка мне еще разок этот список!

Латышев не поехал взглянуть на глинистый холм под штольней. Не узнал, что там уже растут желтые маки. Только я это знаю — вот уже двадцать лет всегда, всегда вижу маки и Латышева… А те, кто остался там? Кто лежит в той же позе, что и в момент смерти? Не дает им истлеть царство вечной мерзлоты?

Да… то, что испытал я, и то, что видел этот несчастный Лытышев, очень противоречит одно другому. И то, что я узнал позднее, осторожно выспрашивая людей, тоже противоречит рассказу Латышева. Но даже если только малая частица того, что он рассказал, была правдой… Маки я видел.