Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

Небо на востоке едва начинает светлеть; до восхода солнца еще добрых часа полтора. Село погружено в тишину. Коровы неподвижно стоят посреди двора, дожидаясь, когда их подоят. Народ еще спит.

Почернелые от времени дома застыли сумрачными квадратами. Дома все бревенчатые, даже заборы вокруг дворов и те ставлены из бревен. Палисадников перед домами здесь нет и в заводе, так же как нет ни единого живого деревца во всем селе, где сплошь дерево от торца до венца: ведь зелень лишь служила бы прибежищем комарам да мошке. Но на окнах всюду цветы, а окон много, чуть ли не в каждой стене. Судя по всему, в былые времена люди не боялись холода и на дрова не скупились. Многие дома стоят нежилые, многие порушены. В иных местах лишь выступающий над землей прогнивший сруб указывает место прежних построек. На некоторых домах, как правило, тех, что поменьше, и крыша провалилась, и через пол трава пробивается, а люди там все живут.

Над трубами в спящем селе пока еще не курится дымок. Собаки после ночной сторожевой службы спят под крыльцом, хотя даже во сне подымают нос, почуяв, что по улице кто-то идет. Но не взлаивают: от косаря тянет знакомым духом.

У околицы села, там, где дорога сворачивает к мосткам, он останавливается и обводит взглядом окрестности. По эту сторону мостков на пологих скатах холма чернеет недавняя пахота. Дальше простирается светлая зелень озимых. Он представляет себе эту знакомую картину по памяти: в густом предрассветном тумане разглядишь немногое.

За мостками начинается лес — у опушки березняк, а дальше с вкраплением елей. Но человек гонит прочь мысли о красоте пейзажа. «Как бы дождь не собрался, вот что важно!» — твердит он самому себе. Над сопками и голубеющей тайгою клубятся тяжелые свинцовые тучи. «Пожалуй, пройдет стороною…» Перебравшись через мостки, он ступает на покрытую палой листвой тропинку; обзор отсюда относительно широкий, поскольку вблизи человеческого жилья лес поредел. К тому же березняк стоит почти голый и по-осеннему прозрачный; подобно продувшемуся в пух игроку, последними золотыми расплачивается за проигранное лето. Свинцовые тучи вдали уже набухли снегом… Окрестные мельницы тоже торопятся разменять золотое зерно на белую муку.

В глубине леса уже по сторонам не глянешь, деревья стоят плотной стеною. Здесь заметно больше елей с мощными коричнево-бурыми стволами; средь множества выкорчеванных пней одиночками уцелели замшелые лиственницы — покрытые сероватой корой великаны в мохнатых шапках. Человек сворачивает с тропки и направляется к поляне, которую еще давно, с весны, присмотрел под покос.

Косит он аккуратно, и из всего окружающего мира видит лишь то, что ложится под косу. Но эту полоску травы глаза его, под старость ставшие дальнозоркими, видят лучше, чем нормальные, молодые. Коса у него налажена как следует. Он еще с вечера отбил лезвие, наточил его и со знанием дела вставил в косовище так, чтобы коса захватывала не слишком мало и не слишком много, а в точности была ему по руке. Бывший инженер разбирается в этом не хуже любого крестьянина. Недаром на его совести в косовицу содержать в порядке инструмент. Бабам, которые косят, без него не обойтись, вот они и норовят задобрить его молоком, пахтой, а то маслицем побаловать, хотя и без того отбивать косы — его обязанность; за работу колхоз расплачивается зерном, выделил ему участок под картошку, дом для жилья.

Хорошая коса, конечно, радость для работника, но в косьбе его обогнала бы любая крепкая бабенка. Его руки, плечи, спина привыкли к этой работе не смолоду; ему было за пятьдесят, когда он впервые взял в руки косу. А между тем деревенский мужик, будь он даже семидесяти лет от роду, в косьбе хоть какого молодого горожанина за пояс заткнет.

Он равномерно машет косой. Правда, коровы у него нет, да и доить он не научился бы, и все же сено это обратится в молоко, а молока и на его долю перепадет. «Это — для учителя» — со свистом рассекает воздух коса. «Это — агроному» — наточенное острие срезает сочную траву. «Это — для старушки» — ложится ровный ряд.

Учитель расплатится наличными. Человек он честный, вот только за деньгами следует обращаться к нему в тот самый день, как он зарплату получит, иначе на другой же день все пропьет, а потом до конца месяца жена семью тянет, благо куры, яйца свои да корова есть. Учитель, правда, его сторонится: однажды он зашел было к нему на дом попросить что-нибудь почитать, и в доме не нашлось ни одной книги, кроме школьных учебников… Агроном — тот любит торговаться. Непременно начнет с того, что раз у него нет коровы, то, стало быть, он и косить был не вправе, ну, да он, агроном, тоже человек интеллигентный, придираться не станет, выручит интеллигентного человека, мучицы подбросит или зерна… Приятнее всего иметь дело со старушкой. Она не снимает с молока сливки, так как гордится, что лучше молока, чем от ее коровы, на селе не сыскать: и жирное-то оно, и самое чистое. А иной раз еще и бросит кусочек маслица в кринку с молоком. И поговорить охотница: дочка у нее померла, из родни только племянники остались, в городе проживают, все до одного добрые, непьющие, собой пригожие и к ней, тетке, отзывчивые. По-городскому воспитанные, образованные: один шофером работает, без другого ни одна геологическая экспедиция не обходится, третий учится, а вот уж где и на кого — не спрашивайте, ей таких слов и не выговорить, она грамоте не обучена, все эти премудрости для молодых хороши, а старикам за ними не угнаться.

Ряды ложатся неширокие, но ровные, аккуратные. Стерня короткая, и по краям рядов не остается нетронутых травяных «хохолков».

Косарь останавливается и, обернувшись назад, прикидывает сделанную работу. Конечно, ряд не широк, не похвастаешь, да и сноровка не та — настоящий косарь отмахал бы за это время в три раза больше, — и все же он доволен своей работой и своей участью.

Не враз, непросто и недешево далось ему это чувство удовлетворения; к тому же его никак не назовешь постоянным, ровным. Избалованный ребенок в семье, затем — гордость университета, впоследствии — блестящее дарование, выдающийся инженер, окруженный всевозможными почестями и вниманием. Сейчас все это кажется нелепым, фальшивым и страшно далеким. Истинная радость — в том, что он ест хлеб, добытый трудом своих рук. В этом успокоении есть и романтика, и немало гордыни, и продиктованная обстоятельствами попытка примириться с судьбой, но все это, вместе взятое, помогает жить.

В то же время он понимает, что перестал быть инженером. Забывает то, что когда-то знал, и понимает, что теперь тех, прежних знаний было бы недостаточно. «Я деградирую в арифметической, если не в геометрической прогрессии», — подводил он итог всякий раз, когда думал о своей прежней профессии. «Теперь меня бы и не хватило на большее, кроме как зимой править пилы, а летом отбивать косы». Эта мысль ударила его как обухом, и удар пришелся в затылок. Ведь поникшую голову не поразишь ударом в лоб… Но он жил, хотел жить и с завистью видел, что в этом краю, где он очутился, где даже в пятидесятиградусный мороз нельзя отсидеться в доме, любой молодой человек, любой шофер, лесоруб, пастух или конюх значит больше, чем он со своим инженерным образованием.