Павел Верещагин - Ужин в фестивальном городе N

Случайно мой взгляд упал на Алену, и я заметил, что она слушает Бакста с интересом, хотя ее лицо и сохраняет немного недоверчивое выражение.

— Между тем, — продолжал Бакст, — лето перевалило за свою вершину и по неуловимым признакам стало заметно, как оно покатило на убыль.

Нам было по–прежнему хорошо, несмотря на то, что острота первых впечатлений притупилась. Тот дивный пленительный остров любви, который мы жадно исследовали, был, в конце концов, более или менее изучен. По–хозяйски, как старожилы, наслаждались мы теперь его роскошествами: забредали поваляться на мягком лужке, или весело пробегали по молодой рощице, или с разбега бросались в холодный прозрачный поток. Быть старожилами тоже неплохо.

— Кстати, — спросил я ее однажды. — А когда твой театр уезжает в Эдинбург?

Она как–то очень беспечно махнула рукой.

— Что это значит? — не понял я.

— Он уже уехал.

— Как уехал? А ты?

— А я, как видишь, осталась, — рассмеялась она, но в ее глазах мелькнуло болезненное выражение.

Не знаю почему, но я опять не стал ее спрашивать. И она больше ничего не сказала.

Наконец начались мои съемки. «Мои съемки» — громко сказано. По режиссерской ведомости мое участие, как помню, сводилось к полутора съемочным дням. Но я старался проводить на площадке как можно больше времени, приглядываясь к работе режиссера, перенимая опыт других артистов, среди которых были весьма известные.

Она встречала меня. Сидела на скамейке возле студии, читала книгу.

Я часто задерживался и приходил поздно, возбужденный, уставший и голодный. Невнимательно ел то, что она приготовила, почти не замечая, что именно. Возбужденно рассказывал о новых впечатлениях. Она старалась слушать участливо. Иногда, упав головой на подушку, я засыпал, не дождавшись ее из душа.

Как–то раз я особенно задержался после проводов домой одного киевлянина. Пришел к ней уже после двенадцати. И с удивлением обнаружил, что она не спит, а читает книжку в углу дивана, а посреди комнаты стоит накрытый со свечами стол.

— У нас праздник? — удивился я.

— Так, ерунда, — сказала она и поднялась, чтобы перенести посуду на кухню.

— У тебя день рождения? — не очень находчиво предположил я.

Она отрицательно помотала головой.

— Тогда что?

— Ничего. Не обращай внимания.

В холодильнике оказалась бутылка шампанского. Я увидел, что она испекла торт.

Я стал настаивать, и после долгих уговоров она сообщила, что сегодня исполнился ровно месяц со дня нашего знакомства.

— Впрочем, — добавила она, — это, конечно же, ерунда. Не обращай внимания.

— Нет, нет! — запротестовал я. — Это важно. Как я мог забыть! Устраиваем пир горой!

Той ночью мы любили друг друга особенно горячо.

Так закончился июль и начался август. Летний этап съемок, в котором я участвовал, завершился. Больше я не был нужен. Давно остались позади самая короткая ночь, вечера становились все темнее и темнее… И как всегда, от этого становилось грустно, было жаль уходящего короткого лета, временами появлялось ощущение, что ты ждал от него большего.

Замаячило где–то впереди возвращение ее родителей и, соответственно, окончание нашей безоблачной жизни. О том, что будет дальше, мы как–то не говорили. Что толку? Правда, она становилась все более и более задумчивой. Несколько раз, проснувшись в темноте, я не обнаруживал ее рядом с собой, она не спала, сидела не кухне. И я отчего–то не вставал выяснять, в чем дело, а поворачивался на другой бок и засыпал.

А однажды вечером позвонил, а потом зашел в гости Пистон.

— Как, вы все еще вместе? — удивленно спросил он и неодобрительно покачал головой.

Мы вынужден были признать, что да, все еще вместе.

Сам Пистон минувшие недели провел очень напряженно и плодотворно. Он объехал всю Прибалтику, изучая передовой опыт наших ближайших соседей, побывал почти во всех крупных городах и университетских общежитиях. В Таллинне познакомился со свободной коммуной, где пять молодых людей и три девушки жили одной общей семьей. «Молодцы ребята!» — горячо высказался о коммуне Пистон.

Но сейчас — Пистон это чувствовал — обстоятельства требовали его присутствия в Новом Афоне, на студенческой базе отдыха. До него дошли слухи, что нравы там в последнее время обрели крайнюю степень свободы. Девушки на пляже все поголовно отказываются носить купальники, вечерами на танцах творится что–то несусветное… Афинские ночи! В общем, Пистон обязательно должен там побывать, чтобы все увидеть своими глазами, осмыслить и по возможности возглавить.

Мне вдруг вспомнился Кавказ, студенческая базы отдыха в Новом Афоне, на которой я побывал в предыдущем году. Черноморское побережье, море с медузами, солнце, горячий пляж, песчинки в волосах и обуви…

— Поедешь со мной? — строго глядя на меня, вдруг спросил Пистон. — Я думаю, там нужно попробовать опыт таллинских коммун. Мне очень понадобится твоя помощь.

Я взглянул на Татьяну. Она смотрела в сторону.

— Поедем? — спросил я ее.

Она встала, чтобы поставить на огонь чайник.

— Чтобы образовывать коммуны? — невесело усмехнувшись, спросила она.

— Почему обязательно коммуны?.. — отчего–то обиделся я.

Она помолчала. Пистон взыскательно ожидал нашего решения.

— Знаешь, — наконец сказала она. — Если тебе хочется, поезжай один. Я не поеду. Мне родителей нужно дождаться… Да и вообще… Дела скопились…

— Вот и хорошо, — жизнерадостно подытожил Пистон.

Я посмотрел на нее пристально, стараясь понять, с каким чувством она это говорит. Татьяна избегала моих глаз.

Я стал собираться.

— Когда вернешься — позвони, — легко сказал она в дверях.

— Конечно, позвоню, — сказал я, как о само собой разумеющемся.

И уехал.

Теперь сам не могу понять, зачем. Какого черта мне нужно было в этом Афоне? И причем здесь был Пистон? Ведь мы любили друг друга и были счастливы. И какое значение имели все эти теории современной любви, разговоры об утонченности человека двадцатого века, шестеренках и зубчиках…

Бакст умолк и в трагической задумчивости уставился на остывающий лангет. Потом, действуя, скорее, машинально, взял нож и вилку и начал есть.

— А дальше? — спросил кто–то из присутствующих.

— Дальше? — рассеянно переспросил Бакст. — А дальше ничего не было. Мы съездили в Новый Афон, и, нужно сказать, неудачно. Там сменились отдыхающие, и новая смена оказалась на удивление скучной. Не было ни одной мало–мальски интересной девчонки. А уж думать о каких–то афинских ночах было просто смешно.

Мы вернулись почти в сентябре, и сразу навалились какие–то дела — сейчас смешно вспомнить, что могло быть важнее того, чтобы вновь с ней встретиться. А когда я собрался позвонить, то вдруг сообразил, что прошло почти три месяца, и она уже, наверное, Бог знает что обо мне думает. Страшно разволновался и… и не позвонил. Уговорил себя, что теперь это уже неприлично, что она вряд ли придавала больше значение нашей связи и теперь, наверняка, уже забыла меня… Вот как–нибудь она придет в общежитие, мы встретимся, и тогда…