Павел Верещагин - Ужин в фестивальном городе N

— В первую секунду я даже слова не мог произнести, только таращился на нее радостно и с изумлением. А она — вот что значит женщина, — даже бровью не повела. «Сколько лет, сколько зим! — говорит. — Вот так встреча! Какими судьбами?» Причем, по глазам видно, что в самом деле рада, но говорит об этом как–то уж чересчур просто, будто ничего и не было между нами. И держится совсем не с той манерой, что прежде, а уверенно, светски, — и представьте, как–то даже насмешливо. А я — стыдно сказать — отчего–то смутился. Может быть, оттого, что Татьяна моя как–то удивительно расцвела, и по обращению видно, что вращается в самых высоких сферах. Соответственно и одета: просто, дорого и с безупречным вкусом. Я восхищенно припал к ее руке…

А она чуть отступает в сторону и как ни в чем ни бывало говорит: «Познакомьтесь, кстати, с моим мужем,” — и за ее плечом я замечаю средних лет иностранца, с необыкновенно благородным, открытым и мужественным лицом.

Она произносит постоянно звучащую в театральном мире Европы фамилию, и мужчина, выступив вперед, здоровается со мной доброжелательно и просто, глядя по–европейски приветливо и с искренней симпатией.

А я стою и таращусь на него самым неприличным образом. Ибо представьте себе уверенность и достоинство человека, за плечами которого несколько поколений достатка и социальной значимости, и при этом интеллигентность и мягкость самой высокой пробы, благородство и порядочность каждой мысли и каждого движения души…

«Вот тебе и раз!» — отчего–то думаю я и по стремительным взглядам, в которых разыгрывается целый диалог из безмолвных вопросов и ответов, в одно мгновение понимаю целую бездну о них: и мужественную силу его поздней любви, и безграничную надежду и доверие, которые невозможно обмануть, и нежное удивление утонченного европейца перед сильным самобытным цветком, выросшем на диком русском Востоке…

«Искренне рад познакомиться! — между тем говорит мужчина на приятнейшем европейском английском. — Много о вас слышал и видел ваши роли,” — и тут же смотрит на нее, сверяясь, этого ли она от него ожидает. И по ее озадаченному взгляду понимает, что она хочет поговорить со мной и что он будет мешать; с непринужденностью самой воспитанной он тут же выдумывает предлог, чтобы отойти и присоединиться к нам через полчаса во время ужина.

Наградой ему служит признательный взгляд. После чего Татьяна берет меня под руку и ведет какими–то переходами и тоннелями, и с притворным оживлением принимается расспрашивать о Москве, об общих знакомых и любимых местах, говорит, что следила за моими успехами и слышала о моей последней награде. А я иду и чувствую, что происходит что–то неправдоподобное, немыслимое. Вдруг разом, в одно мгновение, вспоминается все: и то лето, и нежные дождики, и, черт его знает, какие–то катания на лодках в парке культуры, и ее тело, и наши ночи… Я смотрю на нее, и не могу оторвать глаз…

А она ведет меня куда–то по залам, и говорит, говорит, говорит, беспечно и легко, и мы пьем кофе, и смотрим через огромное окно на занесенную полосу, и стоим у информационных табло… И везде ее сопровождает мужской интерес и восхищение, которые она принимает с небрежной снисходительностью.

И вот можете себе представить, что происходит дальше. В конце концов мы оказываемся в каком–то неожиданно пустынном зимнем садике с заснеженными окнами, между пальмами и кактусами, и там она садится на барьерчик, смотрит на меня снизу вверх с насмешливой улыбкой и вдруг говорит:

— А теперь скажи, о наивнейший из смертных, знаешь ли ты, что я безумно, мучительно, неотступно любила тебя все эти годы и продолжаю любить до сих пор?

Бакст обвел слушателей глазами, в которых блеснула непрошенная слеза. И полез в пачку, чтобы достать сигарету. Когда он закуривал, пальцы его дрожали.

— И как передать все это, — продолжал он, — как сказать о женщине чудесной, красивой, которая смотрит на вас такими знакомыми глазами и говорит подобные слова; как сказать о губах, которые целовали вас не раз, и руках, которые вас обнимали, которые теперь находились в такой близости и при этом были так далеко.

И вдруг со странным замиранием сердца я понял, что во всей моей жизни не было ничего более ценного и истинного, чем та наша короткая любовь, что все эти годы я зверски любил эту саму Татьяну. Что прожитые годы, несмотря на их блеск и пестроту, были пусты и безрадостны, в них не было счастья.

Я понял, что все это время я жил с ощущением, что где–то там, в прошлом, она все еще существует, все еще ждет меня и не может забыть, и что в любой момент я смогу все вернуть назад. И что теперь невозможно, немыслимо будет жить без этого ощущения.

А она смотрит на меня насмешливыми глазами и отлично видит все: и мое смущение, и мои мысли, и все, все…

Она еще раз усмехнулась, потом встала, женским уверенным движением обняла меня за шею и нежно и крепко поцеловала одним из тех поцелуев, которые помнятся даже в могиле.

Развернулась и ушла.

А я так и остался сидеть с безумным ощущением, что счастье было рядом, было возможно, а я прошел мимо него.

Бакст покаянно опустил голову, этим жестом самым логичным образом завершая свой рассказ.

Воцарилось молчание.

Я потянулся через стол, чтобы взять бутылку минеральной воды. Отмечая про себя, что классический сюжет в изложении Бакста приобрел определенный мыльнооперный оттенок.

Бакст смотрел куда–то в тарелку. Никто из присутствующих не осмеливался нарушить молчание, отдавая должное тому, как жизнь все расставляет на свои места. Кто–то осторожно выпил и с деликатной бесшумностью закусил.

— И что, на этом все и кончилось? Вы больше и не встречались? — вдруг раздался в тишине голос Алены, и в нем послышалось тщательно скрываемое волнение.

Не обращая внимания на любопытные взгляды, она ждала ответа. Я замер от неожиданности. Выходило, что история Бакста задела блистательную Алену, что она в нее поверила, и теперь хотела услышать продолжение.

Бакст не торопясь поднял голову от стола, и в его едва заметном напряжении мне смутно почудилась продуманная медлительность охотника, боящегося спугнуть дичь.

— Нет, — печально молвил он. Вылил остатки водки в свою рюмку и, не глядя ни на кого, опрокинул ее в рот.

Бесшумно подошел официант и тут же забрал пустую бутылку.

— И вы даже не разыскали ее в аэропорту?

— Зачем? — горько усмехнулся Бакст. И добавил: — Но она снится мне каждую ночь.

«А это уже перебор», — решил я.

Я смотрел на Бакста и тайно им любовался. Мне вдруг почудился в его рассказе удивительный в своем коварстве замысел. В самом деле, существует ли большая награда творцу, чем тронутое сердце юной девушки… Заинтересовать доверчивую душу, овладеть ее вниманием и в течение часа это внимание удерживать… Увидеть слезу, вызванную силой своего таланта… Девушка поверила тебе, твоим мыслям, твоим словам, твоему голосу и твоим интонациям, и в этот момент была — в определенном смысле, конечно, — в твоей власти. Что может быть сладостнее? И что важнее, владеть телом девушки или, что неизмеримо больше, — ее душой?