Ласло Сенэш - Небо остается синим

Он окинул взглядом зал, и Ирен показалось, что зал качнулся. Она быстро опустила глаза. Видел ли он ее? Миклоша окружили, Ирен потеряла его из виду.

В зале шумно. Из общего гула вырвется чей-нибудь голос, и тут же его покрывает смех. Смех долго колышется в воздухе, расходится кругами. Так расходятся волны от брошенного в воду камня.

Возле Ирен вспыхнул спор, полетели шутки. Она услышала голос Карчи:

— Конечно, я собирался осесть в городе, — он говорил медленно, словно пережевывая каждое слово.

— Остался ради канатной дороги? — съязвил сосед.

— Так точно. И еще я очень люблю новорожденных утят. Но не это главное. Пока я служил в армии, здесь у вас выросла целая машинная станция. Вот я и сказал себе: куда, дурак?

Ирен слушала обрывки речей. Справа говорили о какой-то Мальвинке.

— Как он юлил вокруг нее! Воображаю, какую мину скорчил, когда в один прекрасный день она его бросила! На ферму перешла.

— Но ведь там же гораздо труднее! — раздался удивленный голос.

Ирен насторожилась: кто это юлил вокруг Мальвинки?

Но спор оборвался, все умолкли.

Наступил самый торжественный момент праздника. Парни обрывали гроздья винограда, а колхозные сторожа, исполняющие здесь, на вечере, обязанности распорядителей, отмечали, кому какая досталась гроздь. За «кражу» полагалось «наказание».

— Йошка Шимак пусть отправляется с Гизи Тар считать звезды. Тиби Вейч — кукарекать из-под стола. Дюси Варна — спеть песню. Миклош Бакош должен танцевать весь вечер с нашей практиканткой Ирен Гал! — торжественно провозгласил распорядитель.

Крики, рукоплескания. Ирен ничего не поняла. Лишь почувствовала, что ее словно огнем охватило, и уши стали красные, как раскаленные угольки. А Миклош уже рядом. Еще мгновенье, и рука парня коснулась ее талии. Земля ушла из-под ног. Это было похоже на полет… Начался чардаш… Миклош старался казаться спокойным — долго притопывал на месте, потом вдруг стремительно закружил Ирен.

Ноги едва касались пола. Все мелькало перед глазами. Красное, желтое, синее слилось в одно тревожное пятно. Все было зыбко в этом кружении. Одна опора — глаза Миклоша. Ирен цеплялась за них, чтобы не упасть. И вдруг поняла: не таятся перед ней эти глаза. Она не успела осознать эту мысль, как вдруг губы обжег поцелуй.

Бежать?! Но рука ее сплелась с его рукой…

Музыка играла не переставая.

Новый танец. И снова перед ней его глаза.

Больше она ничего не замечала. Кружилась и кружилась. Ирен слышала, как стучит сердце Миклоша.

В перерыве между танцами они вышли в беседку. Осенний ветер шуршал в пожелтевшей листве. Под ногами пестрым узорным ковром стелились опавшие листья.

Миклош подошел к ней вплотную и, касаясь рассыпавшихся на лбу мягких волос, прошептал:

— Ирен, я свободен!

Ирен ничего не понимала. Взгляд ее скользнул по маленьким усикам Миклоша — в прошлом году их не было.

— Я свободен! — повторил Миклош, — Я порвал с ней.

Ирен смотрела на Миклоша и удивлялась: почему она не радуется?

«Так вот он, твой сюрприз, Ирма!» — холодком пронеслось по сердцу.

Миклош сжал ее руку:

— Зачем мне больная жена?

Ирен показалось, что ее ударили. Она отшатнулась от Миклоша.

Сквозь листву, сквозь музыку долетели до нее слова:

— Кто знает, поправится ли она? Впрочем, говорят, ей уже лучше…

Ветер налетел на беседку, тряхнул листву, и она полетела на землю — желтая, зеленая, красная.

Они вернулись в зал. Тоненький шпагат опутал потолок. Винограда на нем не было. Жаль! Чего жаль? Миклош снова приглашает ее на танец. И Ирен послушно идет за ним, ноги тяжелые, словно налиты свинцом.

— Не надо, Миклош!

К горлу подступает тошнота, едкая горечь наполняет рот. Так бывало в детстве, когда отец утром, протрезвев, просил прощения у матери, которую жестоко избивал ночью.

Но при чем тут родители?

Как хочется скорее домой.

Надо сказать об этом Миклошу.

Она вернулась на свое место. Миклоша куда-то позвали. В зале накрыли столы. Искрится, блестит в стаканах вино. Ирен пытается смотреть сквозь него и ничего не видит, напрасно вертит бокал в руке. Ирен вздрогнула.

Снова голос Карчи:

— Будет у нас канатная дорога! Это так же верно, как то, что меня зовут Кароем Силадьи. Выпьем по этому поводу?

Кто-то заговорил о межколхозной винодельне. «Так вот о ком шла речь в тот вечер у хозяйки. Вот кто не оправдал доверия», — вяло подумала Ирен.

Почему так тускло горит свет?

— Хватит вам наговаривать на него! — раздался чей-то решительный голос. — Миклош неплохой парень. Только очень уж легко ему все давалось.

Ирен слушала словно во сне.

Она поднялась и пошатываясь пошла к двери. На мгновение ее остановил не то удивленный, не то укоряющий взгляд Карчи.

На улице тихо. Музыка звучит все глуше, дальше. Вот и совсем умолкла. Мирно дремлют под мягким покровом дома, сады, горы.

«Зачем был весь этот год?» — с горечью спросила она себя, и тут же в ответ поднялось в ее душе множество возражений. Зачем? Разве он не был прекрасен? Может быть, самый лучший год в ее жизни! Год ожиданий, душевной борьбы…

Она остановилась и глубоко вздохнула. Дышать было трудно, как после быстрого бега. Она почувствовала, что сразу повзрослела. Да, повзрослела. А если все сначала? Согласна? «Согласна!» — прошептали высокие тополя.

Ирен глядела на бескрайние, жаждущие отдыха виноградники и радовалась встречи с ними. Ей казалось, что они зовут ее. Она знала, что откликнется на их зов.

Третье письмо приходит от мужа за эту неделю. Он просит вернуться. Хотя бы ради дочки, Агнессы. Все письма начинаются словами: «Не понимаю тебя, Гайнал». Он никогда не понимал ее.

Гайнал Бартошнэ быстро идет по спящим пустынным улицам. Совсем недавно она даже в сопровождении мужа не решилась бы выйти из дому в столь поздний час. Все переменилось! Разве похожа эта маленькая худая женщина в потрепанном пальто на стройную, синеглазую, тяжелокосую красавицу Гайнал?

«Зачем ты это сделала?» — звучит в ушах чей-то знакомый голос. Гайнал убыстряет шаги, бежит от своих тревожных мыслей.

Холодный апрельский ветер завладел городом. Днем он прячется в окрестных лесах, а ночью, словно голодный зверь в поисках добычи, рыщет по городу.

Наконец-то центральная улица! Гайнал облегченно вздыхает. Странной кажется улица в этот ночной час. Витрины залиты ярким светом, а на них некому глядеть. Тротуары, на которых обычно суетится, пестреет народ, — пусты. И так необычна здесь эта тишина, что кажется, даже безмолвные манекены тяготятся ею, вот-вот они задвигаются, заговорят, засмеются, только бы нарушить тягостный покой.

— Глупенькая ты, Бартошнэ, — каждый день твердит ей соседка по цеху, за свою любовь к болтовне прозванная «сорокой». — Бросить такого мужа! Помяни мое слово, ты еще вернешься к своему благоверному, как миленькая вернешься!