Александръ Дунаенко - На снегу розовый свет...

Шёл, пританцовывая, напевая свои тирольские песенки, Артур. Увидит бабочку, притаится в кущах чилиги или вереска. Потом, обратите внимание: как кот, приподнимает напряжённый зад и нервно водит им из стороны в сторону — туда–сюда. Туда–сюда — и замахивается сачком, чтобы предотвратить полёт невесомой крылатой тварюшечки.

Редко когда удача преследовала молодого неженатого энтомолога. Ещё реже она его настигала. Хотя — смотря что называть удачей. Бабочки со смехом улетали, а Артур оставался. Очаровывался внезапной прелестью полевого цветка или даже былинки, согнувшись, долго разглядывал через толстые свои очки обыкновенное чудо природы. Зачем ему бабочки? Ему и женщины не были нужны. И девушки. Потому что Артур был однолюбом. В очереди за мороженым…

…в очереди за бутылкой превосходного «Кагора», он увидал как–то одну пирамидальную прелестницу. Ещё смешливостью, светловолосостью она отделялась среди всех. Артур пытался протиснуться к ней, рассказать про бабочек и подарить суслика, но давка за «Кагором» усилилась, бутылки стали передавать через головы, какая–то дамочка, подпихиваемая локтями почти в эпицентре, зубами выдернула из бутылки пробку и стала пить прямо из горлышка. Вино плескалось и куда надо, и куда не надо. Артуру стакана два вылилось на его галстук — киску, и он пошёл стираться.

Очередь сосредоточилась на льющейся из бутылки кровавой струе, люди ловили бесплатный хмель ладонями, ртами и одеждой. Артур пошёл стираться. Девушка пропала. Светловолосая. Не ведая того, сама, она оставила Артуру в ушах свой колокольчиковый смех, а, где–то на внутренней поверхности его черепной коробки, спереди, на чёрном фоне — своё светящееся изображение. В грустные минуты (например, когда у Артура пропала его любимая собака доберман кобель Эврик), в грустные минуты Артур призывал к себе на внутреннюю переднюю пластинку черепа свою радость — смеющийся светящийся облик. Бывают же в мире прекрасные и совершенные женщины, пока с ними не ознакомишься поближе.

Бегая по летнему лугу, маша сачком, Артур совсем не предполагал встретить свою девушку. Среди мягкой пушистости длинной травы, в тени пожилой берёзы, она разметалась свободно, как будто на бегу уснув. Кроме платья на ней не было ничего лишнего. Артур покраснел. Давала о себе знать неженатость, нетронутость.

Артур бросил сачок. Кинулся в заросли глубже, туда, где росли ландыши, орхидеи, тюльпаны и розы. Охапки снёс к своей девушке. Накрыл, скрыл ландышами девические тайны. Через ландыши касался любимой своей, дрожали руки у Артура, он не понимал, у кого это сон, кто спит. Лучше, если спит она, светловолосая. Пусть поспит подольше. Мало ли кем она может проснуться…

Разбросав вокруг синие, алые, жёлтые, белые, оранжевые тюльпаны, Артур принялся за розы. Отделял от колючек, лепестки обрывал, осып ал лесную свою принцессу. Она спала, спала, удивительная. Долго спала. Тёплая — Артур чуть коснулся плеча. Если проснётся — всё равно от судьбы не уйдёшь.

Девушка не просыпалась. Ресницы дрогнули, перевернулась чуть,

осыпались ландыши. Сороки могли увидеть. Соловьи. Мог увидеть выхухоль нескромную во сне нимфу. Прикрыл её Артур губами. Лицом. Почему–то даже слеза у него выкатилась, скатилась, упала сразу на тело девушки, горячая; смело, непредсказуемо упала, обожгла не загоревшую среди смуглости кожу, где–то у

выпирающей косточки на краю живота, пахнущего ландышами.

Артур сорвал с себя свою киску–галстук…

Может, это был сон на двоих. Для двоих. Слов таких никогда никому не говорил Артур. Он даже их не знал. Они родились и выплеснулись в горячечном любовном шёпоте. Девушка, не открывая глаз, ответила ему. Любимый! — много раз тихо вскрикивала она и почему–то плакала.

После она даже не захотела взглянуть на цветы, на Артура. Она сделала вид, что спит дальше, что даже не просыпалась. И лицо её сначала сделалось другим, не таким, каким оно было у неё, любимой. Да, да, чего уж тут скрывать через обиняки и экивоки, ведь шила в мешке не утаишь. Потом, как догадываемся мы, но Артур ещё ни о чём не подозревал — потом лицо девушки стало странно морщиться, и мелкие кровянистые полоски, трещинки побежали от лица по телу. Плесенью покрылось белое платье, истлело на глазах, кости скелета проступили сквозь оседающую, распадающуюся плоть.

У Артура все волосы встали дыбом. Он первый раз в жизни видел такое. Позабыв, что стал мужчиной, он вскочил и кинулся прочь, куда глаза глядят, они глядели, куда попало. Артур даже не нацепил своего галстука, он забыл про него, не говоря о фирменных шортах. Он упал возле какого–то сарая. Упал, потому что устал. Потому что не мог больше бежать. Он не мог больше кричать. Сквозь кусты, без тропинок, вслепую, с ужасом, сквозь ужас, он бежал, и ещё кричал, оказывается.

Когда Артур упал, он уснул. Сразу крепко, провалившись подальше от ужаса в небытие. Было вздыбившиеся волосы его, успокоились. Улеглись. Дыхание установилось. Сон всё лечит. Время всё лечит.

Красивый, у какого–то сарая лежал, спя, как будто упав на бегу, но, успокоившись, лежал во сне прекрасный, как юный греческий бог, молодой, будто всё ещё впереди, Артур…

6.06.97 г.

Никто не мог подумать, что, спустя годы, Машкович действительно станет кинорежиссёром. Великим. Сначала из Актюбинска (республика Казахстан) он уехал в Израиль, потом — в Америку. Его фильм «Эстафета» получил неожиданное признание. В Каннах ему (неизвестно за что) присудили Золотую пальмовую ветвь, в Голливуде — пять Оскаров.

Машкович, которого никак нельзя было упрекнуть в недостатке бредовых идей, решил найти старого друга и соратника Сашку Чернухина и доснять–таки с ним т о т ф ильм. Самый первый. Самый дорогой, потому, наверное, и памятный Машковичу.

Сашка уже собирался в Германию. После того, как его, трезвого, избили в суверенном вытрезвителе, он сразу же согласился на уговоры тестя и мигом подготовил все документы.

Друзья опять встретились в гараже и опять выпили. И снова каких–то 4 — 5 дней отделяли их от решающего дня съёмок, а потом, естественно, от всемирной славы. Машкович припёр из своей Америки кучу техники, все номера гостиницы «Илек» были превращены в уборные, и их забили гримёрами, каскадёрами и парикмахерами. Лучшую проститутку для Сашки Чернухина выписал из Лос — Анджелеса Машкович. Она, к тому же, была ещё и киноактрисой.

Но тут в местные властвующие структуры, из самых властных верхов, обвалился документ, который вне закона поставил в городе Актюбинске фильмы Спилберга, Тарантино и… Машковича. И, если раньше кто–то ещё путался в разграничении эротики и порнографии, то умный документ теперь всё чётко разграничил. Если в фильме длина мужского пениса у артиста не превышала семи сантиметров, то он относился к разряду эротических и допускался к просмотру в закрытых аудиториях. Жаждущие острых ощущений эротоманы должны были предъявлять на входе страховое свидетельство, справку из психдиспансера, справки об оплате коммунальных услуг и налога на эротическое кино. Залы для просмотра рекомендовалось устраивать отдельно для мужчин и женщин, со специальными бытовыми комнатками.