Александръ Дунаенко - На снегу розовый свет...

Появление на экране, даже бездействующего, пениса, длиной свыше семи сантиметров, определяло жанр картины, как порнографический, а её авторы, хранители и исполнители автоматически становились отпетыми уголовниками, по которым враз, наперебой, стали плакать все неприватизированные тюрьмы.

Машкович сгоряча предложил Чернухину укоротить себя до эротики и фильм всё–таки снять. Пристал к нему с линейкой, хотя и так было видно, что обрез ать придётся много. Искусство, конечно, требует жертв, НО НЕ ТАКИХ ЖЕ — сказал Сашка. — Мне, Валюха, через пару недель в Германию, языка не знаю, специальности нет, надо же как–то, хоть первое время, сводить концы с концами…

Машкович всё ещё на что–то надеялся, но в гостиницу, прямо к нему в уборную, заглянул милиционер–полицейский и объявил рыжую американскую морду «персоной нон грата». Припомнили ему и всемирную известность, и бороду, которой Машкович когда–то дразнил беззащитные власти. Машкович послал — как от сердца оторвал — в областную администрацию приму–проститутку. Пришла через двенадцать часов в роскошном чепане, в синяках и укусах. Сказала, путая чистый свой английский, с чистым русским матом, что дали три дня отсрочки для того, чтобы этот поганый Машкович смог попрощаться со своими родственниками. Родственником можно было считать только необрезанного Сашку.

Друзья напились в гараже до ишачьего крика. Козе понятно, что ДАЖЕ АМЕРИКАНСКИЕ ФИЛЬМЫ НЕ ДЕЛАЮТСЯ В АКТЮБИНСКЕ С БУХТЫ-БАРАХТЫ.

Когда они оба уехали, мне, человеку постороннему, стало отчего–то грустно. Мне показалось, что, вместе с ними, эмигрировало что–то прекрасное, хотя легкомысленное и греховное. Как будто вместе с ними, персонами «нон грата» в нашем городе стали легенды и сказки, красивые женские ноги, улыбки богинь.

Вместе с Машковичем и Чернухиным Сашкой, они уехали туда, где и так всего хватало.

Мне сделалось одиноко и страшновато от мыслей, что как–нибудь и ко мне постучатся в дверь и укажут на дверь в моём родном и любимом городе.

И ещё страшней, если не заметят, не зайдут. Значит, я уже, как все. Как все, кого не выгнали. Кто остался.

17.06.97 г. 17.09.97 г.

В нашем мирном городе тогда трупами еще и не пахло. Не только днём, но и вечером можно было свободно выйти из дома, и никто тебя не трогал пальцем. Изредка, правда, останавливали, забивали, бывало, до смерти одиноких прохожих, но всё это в свете нынешнего времени выглядело невинными детскими забавами. Сейчас на улицах появился плюрализм. Это, по–видимому, переходная форма от социализма–коммунизма к следующей формации. Это, когда по дорогам свободно разъезжают вооружённые до зубов боевики, и существует, действует какой–то странный закон, по которому человека можно посадить в тюрьму за ношение ножика. Может, в этом есть какая–то юридическая тонкость: носить ножики нельзя, а возить можно? К примеру, в броневике, на танке?

Но тогда, год назад, в городе было спокойно, и люди отвлекались на всякого рода жизнь. Для Веточки это был Миша. Мишенька. Который уже два года обещал жениться, а, когда в очередной раз получал своё, откладывал окончательное решение на неопределённый срок. Но тогда не рисовали на дверях зловещие кресты, не гоняли обезумевших человечков по ночным улицам с зажжёнными фарами. Можно было без конца думать о пустяках и переживать всерьёз из–за этого Мишеньки — Миши.

Мишенька не женился, а Славик приставал. У Славика отдельная квартира, в прихожей телефон, телефакс. А на кухне всегда свежий, ароматный кофе. Руки у Славика дрожали, он просыпал порошок на пол. Кругом так всё прибрано, чистота. Славик залил чашечки кипятком, но руки у него почему–то дрожали. В тот день он лез к Веточке раздеваться со своими холодными потными руками. Разделся сам и уверял бледными губами, что сделает Веточке хорошо. Но сердцу девы нет закона, и в тот день Славику ничего не попухло. Вволю, правда, нацеловался, натрогался, но — не более. Веточка обо всём со смехом пересказала Мише. Миша внешне тоже немножко посмеялся. Смешно, правда, когда вашу девушку где–то на квартире тискают без трусов? Но кто ему запрещает жениться? И тогда, естественно, Вета на себя наложит вето для всех других, и целый век будет верна одному Мишеньке.

А Мишенька собрался уезжать в Африку. Бросать к чёртовой матери страну и родной город и рвать к берегам Лимпопо. После того, как вышел Закон о языке, самые сообразительные стали собирать вещички. Не место в республике тем, кто не знает языка республики. Им место где–нибудь подальше, а то хуже будет. Хуже становилось с каждой неделей. Немцы снимались целыми гнёздами, а где и — сёлами, улетали к своему канцлеру Колю. Евреи — в Иерусалим. Русские, азербайджанцы, белорусы, китайцы и пр. — в Россию. Россия — поработительница принимала всех. Россияне выстраивались в длинные очереди у посольств других государств. Всяк был при деле. Перестройка набирала силу. А Миша — Мишенька собрался в Африку. Там хороший климат, расизм, всё, как у нас. Будет нетрудно приспособиться. Вета хныкала и плакала: а как же я? Миша по–доброму шутил: на хорошеньких девушек Закон о языке не распространяется. Законодатели и законотворцы как–нибудь смогут преодолеть брезгливость к иноязычницам. Скорее, даже будут рады новым возможностям проявить к ним снисхождение.

Названивал Славик. Обещал угостить конфеткой. В городе стали пропадать дети. Появились первые боевики. Общество по защите языка распространило листовки с убедительной просьбой к ещё несознательным слоям населения убираться из города подобру–поздорову. Мишенька убрался. В свою любимую Африку, как–то там через Голландию. Бросил–таки Веточку свою. Все мужчины обманщики.

Опять позвонил Славик. Напомнил про конфетку. Поманил. Позвал. Потолок у него после ремонта белый–белый. Через открытую дверь балкона слышны одинокие выстрелы. На соседнем доме мерцала, светилась чудом уцелевшая надпись «Слава КПСС!». Запах гари. Белый потолок. Лицо Славы покрывается маленькими капельками пота. Слава. Слава… Сла–ва, Сла–ва–Ка — Пэ-Эс — Эс…

Я приспособился. Кажется, получилось. Теперь у меня даже есть специальная чёрная повязка на рукаве. Я — свой. И — мало того — на меня рассчитывают, мне доверяют. Дни смуты прошли. Кругом порядок. Порядочек. Нужно за ним следить. Чёрная повязка у меня на рукаве. Одно моё слово — и нет человека. По–другому нельзя. Иначе не будет порядка.

Вечер. Я свободен. Можно идти домой. Окончен рабочий день. Я прячу в карман свою повязку. Хотя многие мои приятели любят ходить в ней и в праздники, и в выходные. Им нравится, когда начинают рассыпаться группки людей при появлении «чёрной повязки», как бледнеет отдельный человек, если положить ему руку на плечо и просто спросить его о погоде. И ещё больше побледнеет человек, если расспросить его о семье, о детях. Я этого не люблю. В конце рабочего дня я снимаю повязку и прячу в карман.