Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

– Нам морозы ерунда и метели не беда. Была б в кармане капуста (ударение на

последнем “а”), – напевал фарцовщик Фима Пиранер, съезжая по ледяной горке

на аллее сквера имени героев Челюскинцев.

– Ты что, старый, совсем озверел? Хочешь чтоб я по твоей милости всю

оставшуюся жизнь на бездетный налог работал!!?? – возмутился поджидавший

Фиму молодой человек.

– Не понял?

– Чего ты не понял! Ты на часы посмотри. Полчаса лишних тебя дожидаюсь.

Так до простатита и до бездетности недалеко!

– Я думаю– это не страшно, – успокоил его Фима. – Земля, мон шер,

катастрофически перенаселена!

– Земля может и перенаселена, зато лекарства дорогие, – возразил человек.

– Это мы поможем. Так и быть по пяточку с пласта на цитрамончик сбросим, -

великодушно пообещал Ефим Пиранер.

– А по чирику? – заторговался молодой человек.

– Я же сказал на лекарства, а не на похороны!

Покупатель слегка стушевался, и, глянув на Фимин полиэтиленовый мешок

«Montana», спросил:

– Диски притаранил?

– А как же!

– Засвети.

– Легко!

И Фима ловко извлек из “Мontana” две пластинки, с глянцевых обложек

которых на мир глянули оскаленные черепа, скрещенные берцовые кости и

истекающая кровью надпись – «Blaсk Sabbath». Холод и скудное освещение

придавали дискам дополнительную эффектность и нужную ценовую

стоимость. Покупатель был испуган, повержен, смят и, позабыв о лекарствах и

обещанной скидке, не торгуясь, полез за деньгами.

Жизнь вот-вот должна была подарить Фиме маленький праздник. Он уже видел

себя в теплом, уютном и красивом ресторанном зале. Уже тонкие чувственные

ноздри его осязали в морозном воздухе запах салата ассорти, говяжьей

отбивной и картофеля фри, как вдруг музыкальные Фимины уши

зафиксировали в морозной тишине скрип чьих-то башмаков. Ефим

прислушался и обомлел. Так уверено и нахально могли скрипеть только

подошвы оперативников.

– Спекулируем? – обратился кто-то к Фиминой спине.

Пиранер обернулся и увидел «никакого» человека. Нет, человек был, но

описать его было невозможно. Не белесый, не чернявый, не маленький, не

большой. Ни эмоций, ни чувств, ни шрама, ни ссадины на отсутствующем

лице. Глаза тусклые. Пальто бесцветное. Шапка на голове из неведомого меха.

Самый опасный тип конторщика! От такого не отговоришься, не откупишься. «

И где это только кантора таких находит! – подумал Фима.”А может он не

конторщик?” – мелькнула спасительная мысль. “Сегодня же суббота!»

– Байкал, Байкал, я– Таймыр, как меня слышите? Прием, – развеяла Фимины

надежды трещавшая в кармане пальто «никакого» рация.

– А вы, собственно, кто? – поинтересовался Фима.

– Считай, что никто, – беззвучным голосом произнес «никакой» и грозно

нахмурил то, что у нормальных людей называется бровями.

– Так не бывает.

– Бывает. Сумку покажи, – и он потянулся к полиэтиленовому пакету.

Такой многообещающий лимоново – коньячный, антрекотово – танцевальный

вечер грозил обернуться протоколами, допросами и кто знает, может и

тюремными нарами. Последнее обстоятельство пугало более всего.

«По-моему, то, что, я сейчас сделаю, произведет на опера неизгладимое

впечатление. Подумаешь, годом меньше, годом больше!» И Фима сильно пнул

конторщика носком «саламандровского» ботинка под пах и со скоростью

пущенного Фаиной Мельник ядра полетел, кружа и петляя по заснеженным

улицам многомиллионного города. «Щучкой» брал он заборы. Накатом -

лестничные марши. Шаг был твердым. Толчок мощным. Ветер гудел в ушах, а

клаксоны авто причудливо волновали спинномозговую жидкость…

Силы покинули Фиму. Ноги сделались ватными. Толчок вялым. В ушах

звенело. В груди першило.

– Финиш, – определил Фима и рухнул под фундамент одиноко стоящего здания.

– Сушите сухари и не сучите пятками, гражданин Пиранер! Ваше будущее

представляется нам таким же безрадостным и шершавым, как стены этого

строения! – ехидничал Фимин внутренний голос.

– Ну, это мы еще будем посмотреть! – возразил Фима и, поднявшись на ноги,

принялся соображать, куда его занесло…

«Финиш» представлял собой небольшой окруженный строительством квадрат.

Серое казенное здание (не то райисполком, не коммунальная контора) и старые

тополя у его стен, несомненно, доживали последние дни. «А что здесь есть

такое?» – подумал Фима, увидев входящих в строения людей. Он поднял глаза

на надпись, висевшую над входом.

– «Да это же cинагога! Глухая окраина! Это ж сколько я отмахал! На книгу

Гиннеса, не меньше! А народ чего тут струится, до пасхи вроде еще далеко? Ба!

Да сегодня же суббота! Шабес! То-то я думаю, отчего непруха катит! Как там

сказано в Книге Книг: шесть дней делай дела, а в седьмой день – суббота покоя, священное собрание! Может зайти помолиться, попросить Бога отвести беду?

Сказать что я… Нет там, наверное, контора пасется, заметут раньше, чем рот

успеешь открыть. Я лучше тут попрошу. Господи, прости и помилуй мя

грешного, – быстро зашептал Фима, – не по злому умыслу, не корысти для

торговал я в субботу. Видят небеса: исключительно от человеколюбия. Ефим

задрал голову к темному небу:

– Попросил человек – «Фима, достань!» Я достал. Попросил принести в

субботу– я принес. Фима же добрый! Фима никому не откажет!

Фима, не могли бы вы достать для меня джинсовый костюм? И что я ему

должен ответить? Нет, и пусть человек век ходит в одежде от фабрики

«Червонный коммунар»? Фима не отказывает, потому что Фима знает, как

сидит на человеке лапсердак от этого «Коммунара». Фима идет и делает

человеку нормальные брюки. Фима, могу я надеяться на французскую

косметику? Ну разве может Фима отнять у человека надежду! Фиме жалко, что

она должна портить свои голубенькие глазки химическим карандашом фабрики

«Сакко и Ванцетти».

Долго стоял Пиранер под стенами синагоги и, безбожно путая Шма Исраэль с

«Богородице Дева радуйся», вымаливал у далекого, спрятанного тяжелым

занавесом ночных облаков, благого, всепрощающего, и всесильного, как обком

партии, Бога прощения.

Подул ветер, и Пиранер почувствовал, как сквозь промокшую джинсовую

рубашку омерзительно покалывает кожу забравшаяся сквозь складки

импортной куртки зимняя стужа…

Есть в одном многотысячном жарком ближневосточном городе, в слиянии

его первостепенных проспектов громозвучная, многоязыковая, похожая на

вечно штормящее море, площадь. По середине носятся, дымя и клаксоня,

грузовики, автобусы, ваны, такси, частники и велосипедисты, а по берегам

живописно раскинулись: лотки, палатки, рестораны, огромные магазины и