Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

крайней озабоченности, граничащей с легким помешательством.

Нахлынувшие чувства будущих услаждений несомненно мешали пацанам

сосредоточиться. Все вопросительно посмотрели в мою сторону (как будто это

я, а не они, бахвалился своими сексуальными победами), даже сектант А.

Олейник греховным взором вперился в мои испуганные зрачки. Не скрою, мне

это льстило.

Собравшись с мыслями и изображая наигранное равнодушие, я

поинтересовался: «Идти-то далеко?» – прозвучало это так, как будто у меня под

боком была более близкая альтернатива.

– Да здесь рядом. Два шага. В кустах на линии, – пояснил Себастьян

Сатановский…

Отвалив массивную, с витиеватыми латинскими письменами плиту, мы

спешно затолкали наши гитары в темную катакомбу…

Поднимая радужную пыль дороги, вьющейся меж кооперативных гаражей и

частных сараев, аристократия тронулась навстречу дурманящей новизной

неизвестности. Расстояние между «классами» стало сближаться.

В пути С. Сатановский посвятил нас в происшедшие на линии события.

Оказывается, начиная с 3 часов московского времени искусный постановщик

ввел в пьесу новых героев. Мужчину и Женщину. А точнее, двух мужчин и

одну женщину. Этакий классический треугольник, легко разрешимый в

походно-полевых условиях железнодорожной лесопосадки. Треугольник уже

вовсю предавался сексуально-водочным утехам, когда в кусты вступила нога

пролетариев 9»Б». Пролетарии были нагружены «Кагором» и «Жигулевским

пивом». Школьники пили. Хмелели, и осторожно поглядывали за

треугольником, прячась в зазеленивших кустах боярышника. После третьего

стакана произошло брожение, после четвертого – бунт, и революционеры

вышли из подполья. Завидя решительно настроенные лица молодых секс-

агрессоров, хозяева женского тела предложили компромисс. Два «Кагора» – и

мирно похрапывающее на шелковистой траве тело перекочевало к

«пролетариям». Что происходило с ним во все то время, пока на опушке не

появилась «интеллигенция», читатель может только догадываться. Я это

описать не в силах. Хотя и знаю подробности…

Розовый, мягкий солнечный свет лежал на зазеленевших почках канадского

клена, и фривольный весенний ветерок блуждал в вихрастых чубах молодых

людей, мнущихся у опушки лесопосадки. Количество толпившихся не

поддавалась исчислению. Опять же, как говорили в народе, из которого я

вышел – «Черная туча». Центральной фигурой, руководившей этим уроком

первых азов сексологии, был невысокий, кряжистый подросток Иван Коробка.

Ваня был живым воплощением того, как фамилия порой точно передает

физические и моральные качества носящего её человека. В жизни я знал

майора Г. Говнова. Уверяю вас, будь у него иная фамилия – она явно испортила

бы его внутреннее содержания. Или мой взводный – старший сержант К. Козел.

Ну козел-козлом, даже воняло от него козлятиной.

Иван Коробка же квадратурой тела и идейно-нравственной пустотой своей

головы разительно походил на картонную обувную коробку. Боже правый, как

преображают людей обстоятельства! В эти предзакатные минуты

малоподвижный увалень Коробка своими расторопными действиями и

уверенными командами походил на маститого воротилу секс-индустрии.

Энергично работая локтями, к распорядителю приблизился С.Сатановский.

– Во, новых привел, – указывал он на вновь прибывших. Шаркающей жокейской

походкой Иван приблизился к группе и быстро спросил, – «Voulez-vous la

femme?». Интеллектуалы уставились в мою сторону… На их испуганных

физиономиях жил страх детей, боящихся проспать новогоднюю ночь. От

переполнявших меня чувств язык мой распух и превратился из органа речи в

рашпиль, рождая вместо слов шипяще-свистящие звуки. Наконец, я произнес

более-менее связную фразу «Pourquoi pas» (Почему бы и нет).

– Тогда за мной, – улыбнулся Ваня, и, развернувшись, деловито понес плотный

квадрат своего тела к кучерявившимся молодой листвой кустам. Рядом

подобострастно засеменил Сатановский. За ними нестройной шеренгой

двигалась интеллигенция.

– Стоп, – приказал секс-распорядитель. Мы выжидающе замерли у опушки и,

вытянув шеи, заглядывали в сумрачную тишину придорожных кустов, где, по

словам В. Коробки, лежало то, о чем я так долго мечтал, о чем плакался в

ночной тишине лощеной бумаге, и откуда навстречу нам медвежьей походкой

выходил вор-рецидивист Александр Скворцов.

– Слышь, Ящик, – обратился к Ване Коробке Скворец. – Вы кого бомбили?

Это было очень меткое определение. Ибо за ним, жужжа подобно

тяжелым бомбардировщикам, пикировало несколько шатающихся подростков.

– Как кого? – удивленно спросил Коробка, и уверенно ответил: – Бабу.

– Баба же того. Мертвая. Покойника вы трахали, Коробка – спокойно сообщил

ему А. Скворцов.

– Да что ты гонишь, – дрожащим голосом возразил Ваня. – Минут двадцать тому

назад ее Кривой имел. Говорил, что она аж храпела от кайфа.

– Дурень ты, Ящик, и Кривой твой такой же мудила. Окочуривалась баба, а вы,

лохи, думали что кайфует. Короче, суши сухари, Ящик. УК-115. Часть первая.

После этих слов, и особенно от упоминания части первой статьи УК-115,

позвоночник мой задрожал и ссыпался в охолодевшие опорно-двигательные

конечности. Упал занавес. Пьеса была блистательно завершена. На ночных

аллеях лесопосадки до утра оставался лежать холодный женский труп.

Что было потом, я помню смутно. Кажется, какое-то броуновское метание по

микрорайону в надежде найти решение от свалившейся на мои некрепкие

плечи беды. Но что я мог придумать, охваченный ужасом первого сексуального

познания подросток.

Успокаивало два обстоятельства:

1. Объявился я на линии, когда объект сексуальных домогательств юношества

уже был практически холоден к любовным усладам.

2. Возбуждение уголовного дела по факту убийства гражданки (я так никогда и

не узнал её имени) давало мне шанс на неучастие в приближающейся

ненавистной Первомайской демонстрации.

На следующий день в конце первого урока в класс ввалилась милицейская

бригада. В её арьергарде анданте качался директор школы Иван Филимонович

Швырок.

Самое удивительное было в том, что выводили они из аудитории именно тех,

кто участвовал во вчерашней оргии, развернувшейся в зарослях лесопосадки. Я

не был исключением. И спокойно встал, когда милицейский работник ткнул в

мою сторону огрызком химического карандаша.

В крытом Газике было душно и темно. Мы, молча прижавшись плечом к плечу,

сидели на его жестких скамейках. Впереди была неизвестность и неизбежность