Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

на меня внимания, почему-то пробегали мимо. То ли взгляд у меня был

слишком откровенный, то ли мой моложавый вид внушал им определенные

опасения. Да и что еще могли внушить моя вздорная челочка, да мятый

пиджачок, битком набитый комплексами, молодого – метр с небольшим -

застенчивого человека. С такими данными надо было пить бром и читать

Фрейда, а не запираться в темном закутке, прозванным отцом тещиной

комнатой, и царапать там грубым металлическим пером девственную чистоту

меловой бумаги, сочиняя романтические стихи, посвященные той, навечно

первой.

Сегодня, давно раскусив различные варианты женских загадок, я поступил бы

именно так. Тогда писал, улавливая в музыке скрипучего пера сладострастные

аккорды будущих наслаждений. О, если бы я знал, какие вирши мне вскоре

придется строчить, я б вовек не ел в ту зиму апельсинов с оливками!

– Причем тут апельсины? – спросит кто-то А вот причем. В зиму,

предшествующую моей 17 весне, в овощной магазин, находившийся как раз в

моем доме, завезли невиданных до той поры толстокожих, марокканских

апельсинов и маслянистых, как сытые кошачьи глаза, греческих оливок.

Сказать, чтоб они мне нравились, хм!!! Но мама. Ох эти мамы, дай им Бог

здоровья.

– Витамин «Б», витамин «С». Эпидермис, иммунитет, гены роста.

Какие только термины не придумывала мать, заталкивая в меня

очередную порцию витаминов. Я люблю свою маму, и даже сегодня продолжаю

послушно глотать умопомрачительные диеты и делать немыслимые

очистительные процедуры…

Теперь помножьте мои 17 лет на весь тот богатый спектр витаминов,

способствующих повышению сексуального тонуса, и вы получите ответ и на

похотливый блеск, появившийся в моих глазах, и на рифмоплетство, и

наэротические сновидения.

Как вскоре выяснилось: шуршали листы, и скрипели перья не только в моем

закутке, выгибалось перо и под пальцами великого драматурга человеческих

судеб, ставившего теми весенними днями последние точки в пьесе с рабочим

названием «Первое сексуальное откровение нетерпеливого юнца». Давались

завершающие указания костюмерам, гримерам, осветителям, а финальное

потрясение молоточного бойка работника сцены, готовившего театральные

подмостки, гармонически совпало с требовательной трелью будильника. Le jour

X arrive

Занавес был поднят, и сюжетная линия, разворачиваясь причудливой спиралью,

увлекла главного героя (то есть меня) в вихрь быстро меняющихся сцен,

неприхотливых монологов и затейливых диалогов. Хотя трудно сказать, кто был

в этой пьесе главным, кто второстепенным, а кто и просто случайным

прохожим. Да и ставилась ли она вообще, а не была ли нагромождением

хаотических недоразумений?

Как бы там ни было, но события того дня с самого дебюта развивались весьма

необычно.

Сразу же после того как la cloche a sonne au premier cours (прозвенел звонок – в

моем случае это был урок французского), озаренную тишину раннего утра

потряс сигнал пожарной тревоги. Взволнованные учителя в срочном порядке

вытолкали на школьный двор радостных школьников. По утвержденному

свыше плану эвакуации мой 9 «Б» развернулся у массивных школьных ворот.

Вскоре на дворе воцарились веселье и шум. Кто-то курил, бросая бычки в

колодцы подвальных окон, откуда стелился желтый вонючий дым тлевшей, как

неудачный любовный роман, стекловаты. Кто-то спорил, на какое время

закроют школу, а кто-то попросту зевал, лежа на свежевыкрашенном молодой

травой периметре школьного газона. Распластавшиеся по земле тени еще не

защищенных листвой веток нещадно топтала наша классная – учительница

французского языка.

– Мes amis, mes amis, – кричала Анна Самуиловна, пытаясь сорганизовать 9»Б» в

управляемую массу. Des efforts vaine – усилия её были тщетны. Минут через

тридцать, расколовшись на «пролетариев» и «интеллектуалов», класс исчез со

школьного двора. Пролетариев поглотил местный регенераторный завод.

Интеллектуалов пригрели развалины старого польского костела.

У первых росло количество выгруженных вагонов, у вторых – число выученных

гитарных доминатсептаккордов и повествований о перепробованных

одноклассницах. Рассказывали все, стыдливо молчали двое. Вторым был

сектант-пятидесятник, отличник А. Олейник. Первым – господин рассказчик.

Между «классами» растянулась узкая полоска железнодорожной лесопосадки -

«линия», как называли её в народе, ставшая сценическими подмостками, на

которых и была сыграна кульминационная часть далее описанной мной

трагикомедии – этакого «сюрреалистического сна в апрельский день».

Такие «линии» я встречал во множестве не только у нас, но и в разных концах

света. Их назначение, кажется, в том, чтобы ветер не выдувал насыпь и служил

преградой снежным заносам. Не знаю, может быть в дальних от России странах

они и служат своему прямому назначению. У нас же линия испокон веку

(особенно в теплое время года) являлась прибежищем алкашей и

бесквартирных влюбленных….

Вернемся же к событиям «пьесы». Итак, одна часть «труппы» трудилась.

Другая спорила. Совсем как в жизни и театре. Посредником между ними (как

водится) выступал деклассированный элемент – Себастьян Сатановский.

– А Леонтьевна, каб ей, скуля, бэндила: – «Пропащий ён у тебя, Вандочка. Ой,

помяни, кабетка, сгинет за понюшку табака. И казала, як быцым бы в воду

глядела», – так комментировала, играя малорусскими словами, лет через пять

первый срок своего сына, Ванда Францевна Сатановская.

То тут, то там С. Сатановский появлялся с регулярностью в четверть часа с

небольшим. Однако, начиная с двух часов пополудни, никто Себастьяна на

церковных руинах не видел.

Ближе к вечеру, когда классная «аристократия» уже почти забыла о своих

пролетарских товарищах, в похилившихся церковных воротах возник

C.Сатановский. На его захмелевшем лице блуждала таинственная улыбка. В

резких движениях чувствовалась взволнованность, она же слышалась и в его

несвязной и торопливой речи. Из огрызков сатановских междометий можно

было сделать заключение, что на примыкающей к микрорайону

железнодорожной линии происходят некие загадочные и судьбоносные

события.

– Короче, пацаны, бабу хотите? – выпалил в заключение Себастьян.

После этих слов у Михася на гэдэровской гитаре лопнула шестая струна, и её

вибрирующий, густой звук долго звучал в упавшей на церковные руины

тишине, той, о которой в народе говорят «мертвая».

– Ну, так мы роем? – сплевывая бычок дорогой сигареты «Опал», разбудил

тишину Себастьян. Лица вопрошаемых вытянулись и приняли выражение