Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

проклятой УК-115 части первой. А за окном бушевала весна. «Весна тревог

наших» вовсю ломилась своими теплыми лучами в зарешеченное окно

милицейской машины. Ей было глубоко начхать, этой вечно торжествующей

весне, и на 115, и на часть первую (как впрочем, и на вторую), и на наше

будущее, и на перекочевавший с линии в морг женский труп…

Вскоре, сидя в полутемном кабинете, где в банке из-под маринованных огурцов

березовой веточкой так же расцветала весна, я давал показания на редкость

любопытному и любознательному человеку – следователю Чмыреву. Пытаясь

обмануть его любовь к познаниям, я часто прибегал к спасительному «Не

помню». Тогда «любознательный человек» поправлял свой цвета

распустившихся в банке листьев галстук и освежал мои воспоминания

увесистой промокашкой, громоздившейся на его столе.

– Свободен, – наконец сказал следователь, проехавшись чудовищным пресс-

папье по моей подписи.

Во второй половине следующего дня были похороны убиенной. Спрятанный

тюлевой занавеской своего окна, я с любопытством смотрел, как жалобно

причитала толпа, и проливало слезы небольшим дождем скучное небо

большого серого города. Было в этом что-то символичное. Сугубо русское.

Вчерашняя плечевая, безразмерная шалава, рано или поздно закончившая бы

свою жизнь подобным образом, стала вдруг святой. Ох, эта неистребимая

русская страсть возводить падших в святые!

Несколько дней спустя состоялась Первомайская демонстрация трудящихся.

Мои надежды на освобождение не оправдались. Все провинившиеся, напротив,

шли в первых рядах, груженные бархатными, цвета свернувшийся крови,

знаменами. Ване Коробке, громче всех кричавшему «Ура», на приветствия,

несшиеся с правительственной трибуны, и мне доверили нести транспарант,

требовавший чьей-то свободы.

– Да здравствует советская молодежь! – восклицали трибуны.

– Ура-аааааааа! – растягивая звуки могучим диапазоном своего голоса, отвечал

Ваня.

Коробкино рвение, кажется, было замечено: на состоявшемся через месяц

судебном заседании Ваня получил всего два года, да и то условно. По десять

заработали два добрых мужичка, передавших свою «возлюбленную» в руки

молодых сексуальных «революционеров». Кое-кто из моих классных

сотоварищей отделался порицанием. Кое у кого процесс подорвал семейный

бюджет. Я же получил выговор по комсомольской части и порядочную взбучку

в закутке от родителя. Вскоре эта история забылась, выговор сняли.

Спустя несколько лет мне пришлось присутствовать на похоронах,

проходивших на одном из непрестижных погостов города.

– Смотрите, – сказала мать своей спутнице и указала на запущенную могилу с

похилившейся тумбой. Жара и холод, снегопады и дожди сделали свое

коварное дело, стерев и надпись, и фотографию той, что покоилась под

выгоревшей пятиконечной звездочкой. Той, что чуть не стала моим первым

сексуальным откровением. Той, что пролегла некой символичной линией по

моей судьбе. Линией отделившей меня от одного из ярких периодов моей

жизни – детства.

Пристяжной тройкой неустанных коней летит наша жизнь по темному булыжнику

загадочной судьбы. Полосатыми шлагбаумами мелькают годы, придорожными ручьями

текут слезы потерь и разочарований. Стелится и вьется она сквозь то бурьян непониманья, то чащобу собственных ошибок. То здесь кювет, то там косогор, а то смертельный вираж

холодит сердце глубокой пропастью, а чуть зазевал, как, глядишь, обдаст тебя слякотью

кавалькада сановитых наездников. И стой себе весь в грязи, и радуйся, провожая взглядом

лихих кавалеристов, что вовсе не "замочили" в придорожном сортире. И день, и ночь, и

год и век скрипят колеса бытия, ну точь-в-точь как рулетка в казино, (где каждый крутит, да не каждый выигрывает), решая, кому с чужого голоса, оды о радостях земных петь, а

кому связки голосовые сажать, доказывая, что дороги-то ваши, товарищи, вовсе не самые

верные.

Глядишь, один крутанул, и как сыр в масле пошел себе катить по жизни в удобной

бричке по удобной магистрали. Другой такой банк сорвал, что теперь, глядишь, в

золоченой карете пойдет себе катить столбовой дорогой на "вечнозеленый" свет, пока не

свезут на престижный погост в шикарном катафалке.

Ну, а другим хоть плачь, хоть кричи. Ставь себе на черное, бросай на красное, все едино.

Или продуешь вдрызг, или достанутся от жизни разбитые дрожки да доходные лошаденки.

И понесут они тебя до скончания дней по пыльным и разбитым дорогам. Отчего же это

так по лотерейному жизнь в земля российских устроена? Одни в позолоте и славе едут, а

другие в онучах и треухах по жизни плетутся?

– А что делать? – отвечаем мы, коли жизнь так устроена! Может, и вправду она так и

устроена, что одним кнут, а другим хомут? Да только посмотришь вокруг – а нет, в

соседних-то с нами цивилизованных "Европах" люди вроде не о двух головах, но и шоссе

у них получше и народ в приличных тарантасах катит, а у нас, куда взор ни кинь: там

кирпич, здесь объезд. Прямо "Зона", слева НИИ, а направо и вовсе без пропуска не

показывайся.

– Ну и что с того? – ответит беспечный возница. Чай и не такого насмотрелись "за

татарином"?

И, правда, чего мы только не перевидали за свое прошлое!!! Оттого, быть может, и путь

у нас свой, особый: то в "грязь" угодим, то в партию. Ну, а чтобы веселей было по жизни

шарахаться, мы песни о счастливых наших дорогах поем, "хошь ступай себе на "Дикий

Север", а хочешь, двигай на "Губительный Капказ". Вот так и трусим себе неспешно по

широким просторам "необъятной Родины своей". И все бы ничего, и все бы славно. Не зря

говорим – "Тише едешь дальше будешь".

Да вдруг прилетит невесть откуда всадник и прет на своих горячих конях по чужой

барской колее (и запрет ему не запрет, и зона не зона), словами песен своих "мерзких"

оскорбляя слух благородных пассажиров и голосом своим "хрипатым" всех лошадей

холеных распугивая.

– "Ату его, басурмана", – кричат из золоченых карет потревоженные дяди. Но пока

кричат, да разбираются, кто таков, да по какому такому праву волынку свою тянет, – "Все, ребята, все не так. Все не так, как надо", – всадника уже и след простыл. Да и дядя, пока

ему самый главный литературный начальник страны мундир в секретном охотничьем

домике чистил, да объяснял кто таков и как с ним, не желающим о cтадах наших тучных, да садах цветущих петь, бороться, сменил по-свойски гнев на милость и в духмяной