Анатолий Кулик - Политическая наука № 4 / 2010 г. Политические партии, демократия и качество государственного управления в современном обществ

Предвестие Кирххаймера о воздействии уходящего индустриального общества на приверженность партиям оказалось даже достаточно робким. В последующие десятилетия не только обрушилось общее мировоззрение ( Weltanschauungen ), но даже менее требовательное мировосприятие перестало играть какую-либо роль в формировании политической идентичности или партийной лояльности. Приход постиндустриального и постмодерного общества повлек за собой слом всех традиционных и аскриптивных идентичностей. Постиндустриальное общество было продуктом коллапса фордистской организации труда и расширения экономики услуг, результатом чего явились размытость классового размежевания и возникновение новых конфликтов. Постмодерная ситуация «конца века» представляет разрыв с прошлым. В глобальном обществе индивиды строят свою жизнь – и таким образом формируют свои политические мнения и свой выбор – в соответствии с меняющимися и нестабильными ориентирами. Ситуация постмодерна предполагает отрицание точных и жестких лояльностей: индивид предоставлен самому себе в поиске своего положения в обществе и на политической арене. Унаследованные лояльности и традиционные ограничения поставлены под вопрос или даже отвергнуты. Индивиды живут в состоянии флуктуации, где идентичность и принадлежность подвижны, à la carte 19 19 À la carte – французское выражение, обозначающее заказ по карте , т.е. когда гость сам выбирает и устанавливает последовательность блюд, имеющих каждое свою отдельную цену. – Прим. ред. . Как точно подытожил Зигмунд Бауман [Bauman, 2000], мы ныне вступили в «текучее общество».

Социальная трансформация оказывает воздействие на сферу политики, в особенности она повлияла на отношения между гражданином и политической партией. Это лишенное энтузиазма отношение поднимает следующий вопрос: если массовая партия была побочным продуктом индустриального общества, а всеохватывающая – выражением перехода от индустриального к постиндустриальному, то какая модель партии созвучна обществу постмодерна или «текучему» обществу?

В действительности еще не выработано никакого специфического типа партии, способного «схватить» нынешнюю эволюцию. Такие модели, как профессионально-электоральная Панебьянко [Panebianco, 1988], «франшизная партия» Карти [Carty, 2004] или картельная партия Каца и Мэира, отражают скорее изменения во внутренней динамике партии и в партийной системе. Эти изменения в цепочке «избиратели – члены – лидеры» были тщательно рассмотрены, но ответ на вопрос, оказали ли социетальные трансформации непосредственное воздействие на политические партии и если да, то до какой степени, все еще дискутируется. Кац и Мэир [Katz, Mair, 1995], в частности, игнорируют общество и фокусируют внимание на новых отношениях между партиями и государством. Согласно им, если в прошлом партия действовала как брокер, связывающий общество и государство, то в конце XX столетия партия «вступила» в государство, используя ресурсы, предоставляемые им самим для своей деятельности; таким образом, она превратилась в своего рода «public utility» 20 20 A public utility – организация, обслуживающая инфраструктуру предоставления государственной услуги и часто также оказывающая услугу с использованием этой инфраструктуры (электронная энциклопедия «Википедия». – Режим доступа: http://en.wikipedia.org/wiki/Public_utility). – Прим. ред. [van Biezen, 2004], скорее в «агента государства», чем в объединение граждан [Mair, 1997]. Или, чтобы ввести иное определение, которое, возможно, больше подходит для этих новых отношений «партия – государство», партия стала «государство-центристской» , существующей на ресурсы государства. В этом вся суть картельной партии, название которой, как недавно признали Кац и Мэир [Katz, Mair, 2009], было выбрано ими не совсем удачно. Фактически из двух свойств, которые они использовали для описания своего типа партии – «взаимопроникновение партии и государства и сговор между партиями» [Katz, Mair, 1995, р. 17], – только первое получило убедительное подтверждение эмпирическими данными и надежными индикаторами. Второе, которое недавно было несколько пересмотрено, сначала Блисом и Кацем [Blyth, Katz, 2005] и позднее, более основательно, Кацем и Мэиром [Katz, Mair, 2009], все еще требует надежного подтверждения. Немногие исследования, которые пытались протестировать гипотезу сговора на материале анализа законов и нормативно-правовых актов, не подтвердили гипотезу картелизации: «картелизованные партии» не подняли проходной барьер для новых объединений, вступающих на политическую арену, они также не ужесточили условия получения государственного финансирования. Напротив, эти партии в большинстве случаев приняли меры, облегчающие вход в систему. Доступ на электоральное поле стал легче, поскольку за прошедшие сорок лет «электоральные законы стали менее ограничительными» [Bowler, Carter, Farrell, 2003, p. 92], а государственные дотации предоставлялись миноритарным партиям, которые «сталкиваются сегодня с менее ограничительной средой, чем та, что была в 1960-х годах» [Ibidem, р. 92]. Наконец, порог для получения государственных дотаций равен, а во многих случаях даже ниже порога для прохождения в парламент [Scarrow, 2006, p. 627–628, 636]. Таким образом, поскольку реальная суть картельной модели лежит в ее проникновении в государство (что подтверждено эмпирически) со связанными с этим выгодами для всех партий и гораздо меньше в сговоре партий с целью исключения других из системы, «государство-центристская партия» очевидно является более подходящим лейблом для описания современного типа партии.

Оставляя в стороне вопрос о корректности лейбла «картельная партия», следует отметить рост внимания к новому организационному профилю современной политической партии. Не претендуя на предложение новой модели, можно указать, что современая политическая партия движется в сторону «стратархического» типа организации, где каждый уровень внутренней организационной структуры удерживает определенные ресурсы (материальные и символические), которые позволяют ему функционировать с высокой степенью автономности по отношению к национальной штаб-квартире и другим внутрипартийным стратам. Развитию этой тенденции способствует высокая гибкость внутренней организации, соответствующая постмодерному обществу, которое отдает предпочтение индивидуальному предпринимательству политиков и подавляет партийную лояльность.

Почему политические партии сдвигались к государству? Главным образом потому, что изменилось отношение между партией и обществом, и изменилось не в пользу партии. Партии осознавали перемену, т.е. ослабление связи с гражданским обществом (если не сказать – растущее пренебрежение и отвержение им партий); и чтобы выжить, они отреагировали на безучастное и более враждебное окружение (общество) движением к более преемлемому, которое было в конечном счете предоставлено государством. Партии покинули общество и вторглись в государство потому, что они не были изоморфны постмодерному обществу : они не могли больше выжить в новой социетальной среде в том виде и с теми чертами, которые они унаследовали от модели массовой партии. Это означало, что они не могли получать от общества все необходимые ресурсы. Этот резервуар был почти исчерпан: вся спонтанная, безвозмездная, даже фанатичная поддержка, которую члены и активисты оказывали партии, закончилась с воцарением неолиберального индивидуалистического мышления. «Индивидуалистическая мобилизация» отразилась на положении партий, став в конечном счете причиной разрыва их связи с обществом. Культурная матрица демократических обществ конца XX столетия, пропитанная pensée unique 21 21 Pensée unique – французское выражение, передающее претензию неолиберализма как идеологии на доминирующее положение. – Прим. ред. неолиберализма, сотрясла коллективные и символические устои, к которым привыкли партии.