Из современной английской новеллы

Бородач, человек гигантского роста, обхватил своего противника поперек туловища, и оба они замотались из стороны в сторону, отбрасывая огромные тени на облупившийся фасад коттеджа. Коко тихонько заскулил и завозился у нее на руках. Но ты смотри, смотри! — сказала она ему и сама не сводила с этого побоища глаз, поблескивающих в свете уличного фонаря.

Бородач приподнял своего противника и с каким-то странным возгласом, не то крикнув, не то яростно взвыв, швырнул его к окну. На улицу посыпались осколки разбитого стекла, и, точно их кучу разбросало этим взрывом, все они, кроме осевшего на подоконнике, разбежались кто куда.

Мальчишка свалился с подоконника и с глухим стуком упал на дорожку. Он долго лежал там; ей были слышны его невнятные стоны. Потом на четвереньках, с огромным трудом выполз на улицу, то и дело замирая на ходу.

Когда он выбрался на тротуар, под фонарь, она увидела, что за ним тянется след. Как за слизняком, точь-в-точь как за настоящим слизняком! Он поднял голову, будто потянувшись к ней, но нельзя же было ее разглядеть, ведь она стояла за кружевной занавеской, держа на руках маленького Коко. Он опять застонал. Потом послышался какой-то странный клекот. Кто знает — может быть, позвал на помощь на своем языке? Лицо у него было почти черное от крови. Сейчас такого даже родная мать не узнала бы.

Медленно, дюйм за дюймом, он подтягивал свое тело, и след тянулся за ним. Вот подполз к ее двери. О господи! Не запачкал бы он ступеньки! Он лежал там минуту-другую, а потом поднял руки и стал слабо постукивать ими по дверной панели. Подтянулся повыше, стараясь достать звонок или дверной молоточек (такой хорошенький, в форме прелестного зайчика, молоточек, его купил Сэнди в Стейнинге, в той лавке, где продается всякая всячина), но после каждой очередной попытки с глухим стуком падал обратно на колени.

Она погладила Коко по голове, пропуская его шелковистые уши между пальцами, как он любил, потом прижалась лицом к собачьей мордочке. — Смотри, смотри, что он делает! Смотри, что он, дрянной, делает!

Мальчишке наконец удалось привалиться к дверному косяку и нажать пальцем кнопку звонка. Должно быть, он налег на него всей своей тяжестью; звонок звонил и звонил в темноте дома. Потом он крутнулся всем телом, протянул вперед обе руки, будто защищаясь от кого-то, рухнул на тротуар и замер там, уткнувшись головой в канаву.

— А теперь давай баиньки, — шепнула она Коко и сопроводила свои слова вздохом удовлетворения. Потом забралась под одеяло, обняла Коко, прижала его к себе и со смешком прошептала в его крохотное ушко: — А мы с тобой все время спали. Не забудь, лапочка! Мы с тобой все время спали.

Как-то внезапно и совсем просто это пришло к нему: довольно, хватит с меня.

Потом, немного погодя он смог установить точно, когда именно это случилось: верхняя лампочка на кухне отторгла его от опустевшего мира, руки, скрюченные артритом, брезгливо вытаскивали молочно-белую, острую, точно копье, кость из рыбного пирога, который оставила ему миссис Крофорд, велев разогреть его к ужину. Он не почувствовал ни испуга, ни потрясения. Да, хватит с меня, повторил он, ссутулившись над столом в своем заштопанном джемпере, не слушая транзистора, который потрескивал рядом, сообщая очередную сводку последних известий. И опять ткнул вилкой в начинку. Довольно, хватит с меня, надо что-то предпринять по этому поводу.

Череда всяческих событий, и важных и пустяковых, могучим, извилистым потоком поднесла его к такому решению и на том и бросила. В свое время он ушел в отставку, и они с женой и со своей уже не первой молодости незамужней дочерью перебрались из большого дома в Патни в эту небольшую подвальную квартиру неподалеку. Жена его умерла внезапно, так же некстати, как она, бывало, вмешивалась в разговоры, перебивала телевизионную или радиопередачу очередным своим вопросом или просьбой. Года два спустя незамужняя дочь, служившая в медицинской библиотеке, объявила, что она уезжает из дому и будет жить со своей свирепой приятельницей-гинекологичкой в сыром коттедже в Нью-Форесте. Он так и остался в подвальной квартире вдвоем с сиамской кошкой. Изредка его навещала дочь, еще того реже сын с женой и с детьми и ежедневно — деловитая, бесцеремонная миссис Крофорд, которая обслуживала стольких вдовцов и холостяков, что у нее не хватало времени ни на разговоры, ни даже на чашечку чая или кофе.

Кошка была старая, мордочка у нее посеребрилась, движения стали осторожные, медлительные. Она уже не могла вспрыгивать на высокую металлическую кровать и становилась рядом, подняв кверху хвост, скрипуче мяукая, точно кто-то водил мелом по грифельной доске, стояла до тех пор, пока он, потеряв терпение, не бросал отгадывать кроссворд в "Таймс", над которым засыпал каждую ночь, нагибался и не брал ее к себе. От кошки пахло теперь затхлостью, как от одежды, долго провисевшей в нежилой комнате, нити слюны из приоткрытого, почти беззубого рта пачкали пуховое одеяло, иногда попадали даже на простыню. — Эх ты, неряха! — бранил он ее вслух, вытирая мокрое пятно носовым платком, но у него было странное чувство родства между своим дряхлеющим телом, своими немощами, скованностью движений и необходимостью облегчаться два-три раза за одну короткую ночь и дряхлеющим телом зверька, прикорнувшего рядом с ним.

Однажды ночью она не подошла к его кровати, и, наконец хватившись ее, он, тощий, хилый, вылез из тепла своего широкого ложа, прошел чертыхаясь в кухню и в гостиную и нигде ее не нашел. Кошачья еда стояла на полу нетронутая, кусочки печенки, мелко настриженные ножницами, подсохшие, скореженные, лежали на тарелке, точно вялые лепестки какого-то багряного цветка. Кухонное окно, которое смотрело на жалкий дворик, входивший в его владения, было открыто, наверно, он забыл закрыть его, как это часто с ним случалось, и тогда миссис Крофорд говорила ему: — Залезут к вам когда-нибудь, — а иногда добавляла: — Хороши вы тогда будете! — Но теперь кошка редко отваживалась выходить из дому даже вот в такую теплую летнюю погоду.

— Ах, чтоб тебя! — бормотал он, поворачивая ключ в замке, открывая дверь во двор, и стал, поджимая узкие босые ступни, на первую каменную ступеньку. Он позвал ее, свистнул, потом отважился подняться на вторую, снова позвал. Его глаза постепенно привыкали к предгрозовой темноте и наконец разглядели в густой тени под разлапистой бузиной две крошечные, напряженно поблескивающие светлые точки. Он снова позвал ее, но она не двинулась с места. Он шагнул к ней, попав голой пяткой во что-то противно мокрое, липкое, и остановился. Ветка бузины царапнула его по щеке. — Вот глупая кошка! — Когда он поднял ее, она прерывисто пискнула. Она была очень легкая, почти невесомая. Он понес ее в комнаты, прижимая одной рукой к груди, другой стараясь закрыть кухонное окно и дверь, и положил на привычное ей место поверх той половины одеяла, под которой раньше всегда лежала съежившись и похрапывала его жена. Потом нагнулся, выключил лампочку у кровати и тронул кошку, пропуская ее ушко между указательным и средним пальцем. Чего-то ему не хватало; несколько минут он лежал в темноте, держа пальцами кошачье ухо, похожее на сухой листик, и наконец понял, в чем дело. Кошка не мурлыкала.