Из современной английской новеллы

И вдруг он услышал мяуканье своей кошки, остановился под буковым деревом, поменьше тех четырех, и у него захватило дыхание при одной только мысли: "Что это — галлюцинация?" Он посмотрел вверх, и оттуда, с высокой ветки, она глядела на него, и взгляд ее прозрачно-голубых глаз казался совершенно спокойным, хотя мяуканье, раз за разом повторявшееся на тех же двух нотах, все настойчивее говорило о том, что ей страшно.

И тут из-за дерева, с плешивой лужайки, где раньше, развалившись в шезлонге, сиживала проститутка, послышался голос:

— Просто не знаю, как мне снять ее оттуда! Наверно, придется вызвать пожарных, но ведь за это, кажется, надо платить?

— Так это… это ваша кошка? — Потому что он все еще думал, что кошка его.

— Да. Вот глупышка! Забирается туда за птицами, а слезть не может. Раньше ее оттуда доставал мой муж, а недавно мне пришлось нанять мальчишку, чтобы он за ней слазил.

Это была женщина средних лет с прямыми белокурыми волосами, с округлым, румяным лицом, широкая в бедрах, икры толстые, как у русской крестьянки. Зубы у нее были белые, крупные, и, когда она улыбнулась, он заметил, что один, тот что в уголке рота, со щербинкой.

— Вашего мужа нет дома?

— Да что вы! — Она громко, звонко рассмеялась, будто он сказал что-то очень забавное. — Мой муженек уже несколько месяцев как удрал от меня.

Кошка продолжала свое жалобное мяуканье, и теперь оба они, подняв голову, всматривались в переплетение ветвей. Наконец он сказал:

— Может, мне ее снять?

— Вам?! — Потом, спохватившись, как бы ее недоверие не обидело его, она поторопилась добавить: — Нет, у вас такой хороший костюм. Вы еще испачкаетесь.

А на нем были старые серые фланелевые брюки, которые так сели, что не доходили до полотняных туфель, рубашка с открытым воротом и заштопанный свитер.

— Я все-таки попробую.

— Может, не стоит?

Он взялся за ветку и, подтянувшись вверх, услышал, как у нее вырвался испуганный возглас: — Ой! Только осторожнее! — А это было так легко, сущие пустяки. Он не чувствовал ни малейшей одышки, ни малейшего затруднения. Он стал подниматься выше, безошибочно нащупывая ногами опору за опорой. Один только раз посмотрел вниз и сквозь листву, мельтешащую в вечернем свете, увидел ее округлое, поднятое к нему лицо и прищуренные глаза. И вдруг ему стало так приятно! Это лицо было прекрасно — лицо, пышущее здоровьем, доброе, прекрасное, оно виднелось сквозь трепетание зелени. И у меня совсем не кружится голова. Ничуть не кружится.

— Смотрите, как бы не оцарапала, — крикнула женщина. — Осторожнее!

Но когда он протянул руку, уговаривая кошку: — Кис, кис! Ну, будь умницей, иди ко мне. Кис, кис! — она с перепугу все же оцарапала его. Он и не заметил, как эти когти, жестокие, острые, прошлись ему сбоку по шее.

Но лишь только он прижал ее к себе, она сразу же замурлыкала. Он стал медленно спускаться, на минуту останавливаясь, чтобы поглядеть вниз то на освещенное солнцем запрокинутое лицо, то вдаль, за бечевник, на лениво извивающееся змеей русло реки.

— Дайте я ее возьму. — Женщина протянула руку, и он заметил, что ладонь у нее загрубевшая, шероховатая. Ему представилось, как она чистит картошку, моет полы, копается в саду. Он передал ей совершенно обмякшую кошку, и она прижала ее к своей полной груди, точно кормящая мать.

— Какой вы молодец! Я вам так благодарна! — начала было она. Но когда он спрыгнул с нижней ветки и стал вытирать руки носовым платком, вынутым из брючного кармана… — Ой! Смотрите, что она наделала! Оцарапала вам шею! Вот бессовестная!

Тронув длинную царапину, испачкав в крови кончики пальцев и прижав к ранке уже нечистый платок, он сказал, что это пустяки, сущие пустяки. Но она сказала, что никакие это не пустяки, что так можно внести инфекцию и что она сейчас промоет ему ранку и прижжет ее йодом.

И вот почему он вошел в этот ветхий, неприбранный дом, совершенно непохожий на его комнаты, только что оставленные в таком порядке; вот почему он сидел на крышке сломанного унитаза, пока она промывала ему рану и потом, предупредив его: — Сейчас будет больно, — приложила к ней смоченную йодом ватку; вот почему, когда восьмерка уже шла в обратный путь вверх по реке, они пили из стаканов тепловатый, чересчур сладкий херес, сидя на вытоптанной плешинами лужайке.

— Странно, что я никогда вас раньше не видел, — сказал он. — А гуляю я здесь почти каждый вечер.

— А я часто вас видела.

— Когда-то, много лет назад… — Он осекся, не договорив про монументальную проститутку, восседавшую вот на этой же самой лужайке, на которой сидели сейчас они.

— Да?

— Я ходил в эти места еще с детьми, — сказал он. — И с нашей собакой. Но это было, наверно, задолго до того, как вы поселились здесь.

— Мой муж настоял на покупке этого дома. А я была против. Потом он удрал и только его мне и оставил. А больше ничего.

— Теперь дом, должно быть, поднялся в цене. Дома, которые выходят на реку…

— Да, может быть… Но он сырой, комнаты крошечные и полно крыс с реки. Поэтому я и завела кошку. Но она совсем не крысоловка.

— Сиамские тем и отличаются. Моя считала ниже своего достоинства охотиться за этими тварями.

О себе они мало что рассказали друг другу, сидели все больше молча, глядя на спокойную реку, по которой то проходила лодка, то проплывал лебедь, то так проносило что-нибудь. Она предложила ему еще стакан хересу, но он сказал нет, благодарю, мне пора домой. Она сказала: ну что ж, тогда как-нибудь в другой раз, и он сказал: да, конечно, в другой раз с удовольствием, с большим удовольствием.

Встав и собравшись уходить, он почувствовал какую-то неловкость, и на минуту смущение передалось и ей, хотя она была женщина не из робких.

— Надеюсь, ранка у вас не загноится, — сказала она, и ее простое, милое, округлое лицо неожиданно залилось краской.

— Да нет, конечно! Все это пустяки.

Выйдя на бечевник, он крикнул ей через плечо:

— Следующий раз буду проходить мимо, загляну к вам.

— Да, пожалуйста.

Он изобразил в воздухе прощальный знак, и она ответила ему тем же. Она взяла кошку на руки и теперь снова прижимала ее к своей полной груди, точно кормящая мать. Луч заходящего солнца блеснул на ее густых белокурых волосах. И хотя ей было… да, лет пятьдесят, а то и пятьдесят пять… она вдруг будто помолодела.

Он шел домой, переполненный спокойной, всеобъемлющей радостью. И шагал даже бодрее обычного, не чувствуя ни одышки, ни сжатия в груди, ни боли. Он вспоминал это округлое лицо, видневшееся сквозь трепетанье листвы, ее прищуренные, устремленные вверх глаза, приоткрытый рот с крупными белыми зубами. Вспоминал ее крепкие бедра и икры и то, как она лежала на шезлонге, держа стакан сладкого, липкого хереса на слегка выпяченном животе. Думал о прогулке, которую предпримет завтра вечером, о том, что она, может быть, выйдет тогда на лужайку перед домом.