Из современной английской новеллы

Когда он проснулся наутро, с обычной дурнотой оторвал голову от подушки, с обычной ломотой в костях поднялся с постели, кошки опять рядом с ним не было. В халате и на сей раз в шлепанцах он пошел искать ее, как искал ночью, и снова нашел во дворе под разлапистой бузиной. Бледно-голубые кошачьи глаза, устремленные куда-то поверх его плеча, были теперь как два мутных опала. С подбородка тянулась нитка слюны. Он перенес ее на кухню и налил ей сливок из почти пустого пакета. Но она так и осталась сидеть там, где он ее посадил, безучастно повесив голову. И, готовясь прожить наступивший день, он не заметил, как она ускользнула во двор и села на свое прежнее место под бузиной.

Где-то в квартире была плетеная кошачья корзинка, и он наконец-то извлек ее, забитую густым слоем пыли, из-под кровати в той комнате, которая когда-то принадлежала его дочери, а теперь все больше пустовала. Раньше кошка сопротивлялась, когда ее сажали в эту корзинку, но теперь, вялая и как-то странно невесомая, она позволила ему взять и запихать ее туда.

Ветеринарша, пожилая женщина, сама как голодная бродячая кошка, быстро прощупала бока животного своими длинными, костлявыми пальцами, и по столу тут же расползлась отдающая разложением и смертью оранжевая жидкость. — Опухоль, — лаконично бросила она. Потом: — Почки задеты. — Ее помощница — молоденькая девица с красным, как надраенным лицом и с грубыми руками — подтерла лужицу, будто это был всего-навсего пролитый чай.

Во время смертельной инъекции кошка лежала у него на коленях. Он чувствовал ее тепло, и что-то протекло ему сквозь брюки, но его это не покоробило. Точно так же он держал и свою жену в минуту ее смерти.

Он вышел из лечебницы с таким ощущением, будто ему что-то безболезненно ампутировали и его как бы перекосило на один бок и движения стали неловкие. Появилось чувство пустоты, и, хотя, занимаясь своими домашними делами, отправляясь за покупками, готовя обед, стоя над раковиной, он забывал о чувстве пустоты, это было ненадолго. Его приезжал навестить сын со своей словоохотливой женой, но чувство пустоты не исчезало. Он сыграл в шахматы с прикованным к постели стариком со второго этажа, и в паузы между ходами — старик был медлительный — пустота по-прежнему напоминала о себе.

Но однажды в том месте, где была пустота, внезапно появилась страшная боль, точно туда влили расплавленный свинец и он застыл там невыносимым грузом. Он лежал на кровати и стонал, и по щекам у него текли струйки холодного пота. Боль вернулась, и теперь, во второй раз, было так, точно электрический волосок накала, проложенный у него вдоль левой руки, вдруг вспыхнул огнем.

Прошло несколько дней, и он пошел на прием к тому нетерпеливому молодому человеку с патлами белесых волос до воротника, который сменил его бывшего врача, терпеливого старика, эмигранта из гитлеровской Германии. Молодой человек сказал ему, что у него грудная жаба, но это не страшно, и, если он будет следить за собой, ему еще жить да жить, и до семидесяти доживет. Молодой человек только одного не удосужился заметить — хотя история болезни лежала перед ним, — что его пациенту уже семьдесят один год.

Вот почему он пришел к своему решению: довольно, хватит с меня. Пришел спокойно, просто, не взволновавшись, не почувствовав испуга. Он сходил к своему адвокату и составил новое завещание, решив оставить поменьше денег сыну и дочери, что им вряд ли должно было понравиться, и побольше Королевскому обществу защиты животных от жестокого обращения. Он стал наводить порядок в квартире, откладывая в сторону то, что никому не понадобится, и уничтожая копии налоговых квитанций за многие годы (он всю жизнь проработал старшим бухгалтером), оплаченные счета, фотографии, письма. Он разложил костер во дворе и побросал в него все эти обломки прошлого, когда-то так важные для него, теперь же такие ничтожные, стоял и смотрел, как фотографии темнеют и загибаются по краям (да, это он сам в нелепейшем купальном костюме с юбочкой до колен, а вот это его дочь в школьной спортивной куртке, в соломенной шляпке), как налоговые квитанции вспыхивают и тлеют пунцовым цветом, как письма (полученные им в окопах от медицинской сестры, на которой он впоследствии женился) превращаются в серый пепел. В то летнее утро дул ветер, и все сгорело быстро.

У него уже были припасены таблетки, прописанные не ему (он никогда не страдал бессонницей), а жене. Вот кончится череда этих ярких, погожих летних дней, покинет его чувство радости от того, что ему удалось внести порядок в беспорядочность прожитой жизни, и тогда он эти таблетки проглотит.

У него вошло в привычку ходить перед ужином на небольшую прогулку по бечевнику вдоль реки. Вернувшись со службы, он, бывало, гулял там с женой и с детьми; потом, позднее, гулял с дочерью и собакой — дворняжкой, которую дочь увезла с собой в Нью-Форест, где она вскоре и погибла — по иронии судьбы на загородной дороге под машиной с компанией подвыпивших туристов. Теперь он, такой моложавый на вид, шел вдоль реки решительной, бодрой походкой, хотя тот нетерпеливый молодой врач и предупреждал, что ему нельзя переутомляться, нельзя спешить.

В тот вечер, уже на закате, река была особенно хороша; она разворачивалась не спеша, точно громадная, поблескивающая на солнце змея. Несколько мальчишек в закатанных до колен штанах ходили по воде, выгребая что-то со дна. Руки у них были грязные, все в тине, даже щеки измазаны. Позади них скользнула восьмерка, рулевой покрикивал фальцетом: — Весла!.. Весла! — Мимо пронеслась собака, слюни вожжой, в зубах нечто ужасное, нечто вроде разложившейся требухи. Грусть прощания охватила его, когда он ступил в тень, падавшую от четырех буков, и снова вышел на солнечный свет, где по ту сторону покосившейся ограды по зеленому ковру крикетной площадки не спеша двигались плоские белые фигуры. Его сын когда-то играл там, пока не женился, не раздобрел и стал персоной состоятельной и важной.

Он шел дальше все таким же бодрым шагом, хотя и ощущал неприятное, но теперь уже привычное чувство сжатия в груди, которое вынуждало его время от времени останавливаться и переводить дыхание. Солнце тепло светило ему в лицо; ветерок тепло ерошил волосы.

Он миновал четыре дома без оград, убранных во время войны и так и не поставленных больше, с заросшими лужайками перед входными дверьми, которые из-за речных разливов были приподняты на несколько футов выше уровня бечевника. В одном из этих домов когда-то жила проститутка, пока возмущенным соседям не удалось выжить ее. Такими вот вечерами, как этот, она эдакой неподвижной глыбой сидела на лужайке в полосатом, красно-синем, шезлонге, в обтягивающем ее ситцевом платье, физиономия в обрамлении пчелиного роя оранжевых волос, размалеванная, как у клоуна. Он улыбнулся при этом воспоминании. Его жена присоединялась ко всеобщему негодованию — ведь это ужасно, когда дети видят, что делается у них под самым носом! Но если дети и поглядывали на эту огромную, застывшую в неподвижности женщину, которая поджидала своих клиентов на исходе таких вот летних вечеров, то лишь мимолетно. Она их совершенно не интересовала.