Из современной английской новеллы

— Да почему, черт возьми, не выйдет? Женщина она вроде бы достаточно разумная. Приноровится к жизни в Англии. А нет, так, возможно, он найдет себе здесь работу.

— Родители отрекутся от нее.

— Вздор! Это они только так говорить будут, что отрекутся. А дойдет до дела, до решающего шага — увидишь.

— Много ли ты знаешь о Японии и японцах.

— На то у меня есть чутье. И догадка. А они, как тебе известно, меня реже подводят, чем тебя.

Тим отошел к окну.

— Несерьезный ты человек, — проворчал он, глядя в залитый лунным светом высохший сад: опять забыл про поливку и шоферу не напомнил. Поникшие пеоны, выжженная трава, пересохший пруд, по дну которого несколько лилий протянули свои мертвые стебли с хрупкими оранжевыми дисками, — вся эта сушь за окном стала как бы неотделимой частью удушливой сухости, таящейся в нем самом.

Потом, в спальне, вглядываясь опять в серебристую глушь сада, он заметил, что с силой стучит кулаком по деревянной ставне, у которой стоит. Мичико с ее сложностями — как он мечтал избавиться от этого, сколько раз, измученный, восклицал Лоре: "Боже, до чего она мне надоела! Всецело поглощена собой — что за убийственное свойство!" Но сейчас, когда Мичико, со всеми ее сложностями, легко и безболезненно взял на себя Майкл, Тима душила иссушающая злость и обида. Продолжая колотить кулаком по доске — удары гулко разносились по деревянному дому, и внизу, лежа нагишом на кровати, где рядом прикорнула собака, их, несомненно, слышал Майкл, — он неожиданно вспомнил про шахматы, те, что в семь лет получил на день рождения от холостяка дядюшки, который мало что смыслил в ребячьих делах и оттого немного робел перед детьми. Отец пробовал научить его играть, и он послушно старался, как мог. Но отсутствие в мальчике как интереса, так и способностей к игре было столь очевидным, что отец вскоре отступился, и шахматы засунули подальше в шкаф, где хранились более увлекательные игры и забавы.

Там-то в конце концов и наткнулся на них старший брат, вытащил их из шкафа и стал учиться играть по самоучителю.

Не успел он это сделать, как младший мгновенно воспылал интересом к игре.

— Это не твои шахматы, а мои! — заверещал он, обнаружив, что произошло. — Дядя Роджер не тебе подарил их, а мне!

— Хорошо, тогда давай мы с тобой сыграем, — последовал ровный ответ.

— Нет! Не хочу я с тобой играть. Дай сюда!

— Ты к ним теперь даже не притрагиваешься.

— Отдай, говорю!

Слово за слово дело дошло до драки, из которой победителем вышел, конечно, Майкл.

Забирая себе то, что не нужно брату, Майкл неизменно добивался того, что ненужное становилось желанным.

Настало воскресенье, и братья отправились на дальнюю прогулку вдоль подножия горы. Тим, в костюме и при галстуке, взял в дорогу путеводитель — на случай, если они захотят осмотреть какой-нибудь храм, из тех, что неожиданно открываются взору в конце аллеи под сводом трепещущей зелени. Майкл был в своих мятых, линялых джинсах, в дешевой клетчатой рубашке с короткими рукавами, купленной с лотка на базаре, и в спортивных тапках.

До прогулки они поспорили, сперва о том, брать ли с собой собаку — Тим говорил, что она постоянно забегает в кусты, откуда ее не дозовешься ни свистом, ни окриком, и на это уходит все время, — а после, когда Тим взял ее на поводок, разгорелся новый спор.

— Не нужна ей эта штука, — сказал Майкл. — Я вчера ходил с ней гулять прямо по городу, и с ней не было никаких хлопот.

— В Японии всех собак водят на привязи. Таков закон.

— Ну и дурацкий закон.

— Уж какой есть. Нравится, нет ли, а надо. Вот отойдем подальше, где нет людей, тогда, конечно, спущу.

Буквально через несколько минут, когда они сошли с дороги и свернули на тропинку, Майкл стянул с себя рубашку и повесил ее на руку.

— Спускай теперь.

— Но здесь еще дома.

Не говоря больше ни слова, Майкл нагнулся и спустил собаку с поводка. Тим промолчал, превозмогая возмущение.

— Бедный звереныш! — Майкл остановился, наблюдая, как дворняжка заюлила по тропинке, перебегая с одной стороны на другую. Вдруг она взбежала по обомшелым ступеням, ведущим к убогому домику, присела, растопырив лапы, и оставила едва ли не на самом пороге большую зеленовато-желтую колбаску.

— Ах ты, черт! Ко мне, Триция! Ко мне! — В ответ на окрик сука подобралась к хозяину, заметая тропинку длинным хвостом, и припала к земле, когда Тим занес над ней поводок. Но стегнуть не успел — брат перехватил его руку.

— Она не виновата! Она не умеет отличать, где можно, где нельзя.

— Прекрасно умеет! Ее учили отличать.

— Бедная собачка! Видно, давно было невтерпеж. Ей можно посочувствовать.

— Что-то не в меру ты щедр на сочувствие.

— Подумай лучше, сколько гадости оставляют после себя двуногие. — Майкл показал рукой на жестянку из-под пива, ржавеющую в кустах. — Все, что нагадит Триция, скроется в земле и удобрит ее. А вот бумажки, консервные банки, пластиковые пакеты — шалишь.

— А ты подумай о людях, которые найдут эту красоту у себя на пороге.

— Так им и надо!

— За что?

— За то, что они двуногие уроды, а не симпатичные четвероногие вроде Триции.

Внезапно и разом до обоих дошла нелепость подобного довода, и они покатились со смеху.

Потом, на узком карнизе скалы, Майкл скинул с ног тапочки, скинул джинсы и растянулся на солнце. Тим посмотрел на длинное, узкое тело — Майкл, полузакрыв глаза, встретил его взгляд.

— Что ты делаешь? — Один раз Тим уже это спросил, когда Майкл стал расстегивать молнию на штанах, но не получил ответа.

— Отдохну немножко. Прожарю косточки. Сядь, посиди. Ну-ка! — Он похлопал по скале рядом с собой, и муравьи так и брызнули в разные стороны у него из-под ладони.

— Что так? Неужели устал?

Триция уже улеглась подле Майкла, свесив язык, бока у нее ходили ходуном после непрестанной беготни вверх и вниз по склонам.

— Я — нет. А вот Триция, возможно, устала. И потом здесь такая красота.

— Опоздаем к обеду.

— Эка важность!

— Имаи-сан сказала, что специально придет накормить нас. Она обычно не приходит по воскресеньям. Это она ради тебя. Нельзя ее задерживать.

— Да ведь еще не поздно.

— Скоро пять. Если мы хотим еще сделать крюк и пройти мимо храма…

— Ах, да пусть ее подождет! Садись.

Тим опять посмотрел на длинное, узкое тело, блестящее от пота, словно умащенное маслом. Его пальцы тронули было верхнюю пуговицу на рубашке — и тотчас отдернулись. Он неловко примостился на выступе скалы — так растерянный трезвенник усаживается на высоком табурете у стойки бара. Прищурясь, он огляделся по сторонам.

— Тебе, должно быть, там страшно неудобно. И страшно жарко. Почему ты не снимешь рубашку?

Тим покачал головой и отвернулся.