Из современной английской новеллы

Тим не знал, поддразнивает его брат или говорит серьезно.

Майкл похлопал рукой по кровати.

— Садись-ка сюда.

Тим покачал головой.

— Нет. Пойду лучше постараюсь снова уснуть. — Во внезапном приливе тоски и отчаяния он подумал про руки, протянутые к нему с недосягаемого, окаймленного пальмами берега. — Это я просто так, — пробормотал он. — Из-за собаки. Это самое… волновался.

— Тим, милый, ты слишком много волнуешься. Какой смысл волноваться! От этого никогда еще никому не было пользы.

— Как пели солдаты, когда шли в окопы умирать.

— Садись. Прошу тебя! Давай потолкуем.

Но Тим, толстоногий, квадратный, несчастный, уже отступал по скрипящим под ним половицам к двери, к темному коридору за нею.

В эти первые дни совместная жизнь протекала у братьев большей частью в добром согласии, которое помогало Тиму временами надолго забывать, что Лора и дети далеко и нельзя определенно сказать, когда они вернутся, и вернутся ли вообще, что Рози обречена, и Лора, вероятно, уже знает это, как знает он, хоть они и не признавались в том друг другу. Но время от времени, нарушая это согласие, кто-то, порой под самым ухом, порой в такой дали, что Тиму приходилось напрягать слух, с лязгом и скрежетом скреб осколками стекла по стеклу.

Во-первых, мешала ревность, которая проявлялась в том, что он либо с остервенением стаскивал собаку с очередного стула или дивана, куда ее, конечно же, заманил Майкл, либо старался урезонить самого Майкла.

— Пойми, ее специально приучали не спать нигде, кроме как на полу или в ее корзинке. Ты сводишь на нет все, чего за последние месяцы от нее добилась Лора.

Но Майкл пропускал все резоны мимо ушей и мог, не смущаясь даже присутствием брата, подхватить собаку на руки со словами:

— Поди сюда, маленькая! Поди к дяде! — И она, с блаженным ворчанием, вздыхая, растягивалась у него на коленях.

Во-вторых, мешало обыкновение Майкла пить без конца, за которое, что только подливало масла в огонь, он никогда не расплачивался ни деньгами, ни похмельем. Раз они совершили сообща ночной обход местных баров и ресторанов, и Тим наутро проснулся с пустым бумажником и тяжелой головой, которую едва оторвал от подушки. Майкл же за завтраком бодро уплетал огромную яичницу с ветчиной, заедая ее бесчисленными ломтями поджаренного хлеба. Он больше не спрашивал разрешения выпить, а просто подходил к шкафчику, где хранились бутылки, и наливал себе сам или отдавал распоряжение Имаи-сан подать ему то, что он хочет.

— Несколько бледный цвет лица у этой влаги, — заметил он как-то, подняв к свету стакан, который дал ему Тим, и с неодобрением сощурясь на него, словно врач при осмотре больного. Тим с трудом удержался, чтобы не возразить: "Взял бы да купил когда-нибудь бутылку сам — прекрасная возможность получить более крепкое виски".

Мешали, наконец, бессчетные досадные мелочи: одежда, разбросанная по комнате для гостей; ванна, которую забыли ополоснуть за собой; пластиковый дождевик — в эти первые дни дождь принимался лить то и дело, — кинутый мокрым на пол то в одном, то в другом углу ("Куда могло подеваться письмо, которое я получил из Франции?" — твердил Майкл, ища пропажу по всему дому); газеты, наваленные под ногами; окурки, брошенные в камин или забытые на краю пепельницы и испускающие зловонную струйку дыма. Сущие пустяки, не стоящие внимания, уговаривал себя Тим, другое дело, если б не было Имаи-сан, которая, неслышно скользя по дому, наведет всюду порядок. Однако, сам аккуратный до фанатизма, он не мог без ненависти смотреть на этот беспорядок и, зная, с какой ненавистью смотрела бы на него Лора, чувствовал, что, мирясь с ним, в какой-то мере предает ее. Был случай, когда он увидел, как Майкл дает собаке молоко в мисочке для каши, из которой ела Рози и никогда не позволялось есть никому другому. Только тогда он не сдержал гнева и с криком:

— Слушай, побойся бога! — схватил стоящую на полу миску и подставил под кран, забрызгав себе водой костюм.

— А что? В чем дело?

— Это миска Рози!

Но тотчас ему подумалось — а не все ли равно? Рози, наверно, не придется больше ею пользоваться. Крепче стиснув миску, он мрачно загляделся на маленький водоворот над стоком раковины.

В другой раз Тим принимал у себя группу сановных японцев, с их рассыпающими мелкий смешок, щебечущими женами, и, к ужасу своему, увидел, что его братец вышел к гостям в тех же самых джинсах, которые были на нем в день приезда, и той же защитного цвета рубашке с распахнутым воротом. Неужели трудно было надеть костюм, со злостью подумал Тим, забыв, что ни в туго набитом рюкзаке, ни в чемоданчике, сделанном, судя по виду, из толстого и прочного картона, никакого костюма не было. А после только диву давался, глядя, как брат переходит от одного гостя к другому, и эти люди, ни в одном из которых Тиму ни разу не удалось обнаружить и тени очарования или способности поддаться чужому очарованию, внезапно преображались и из кукол, какими он знал их все эти годы, вдруг, словно по волшебству, превращались в живых людей. Блаженны чаровники, ибо их есть царствие небесное.

— Насколько лучше меня ты подходишь для такой работы, — удрученно сказал он, когда последний гость, мэр города, багровый от непривычного числа выпитых мартини, с трудом забрался в свой мерседес с шофером за баранкой, и братья помахали ему на прощанье со ступеней дома.

— Вероятно. Но лишь на один вечер. Второго я бы уже не вынес. Меж тем как ты, если не уйдешь в отставку, обречен выносить такое — или нечто подобное — до конца своих дней. — Как всегда, в спокойных словах Майкла была чистая правда без всякой примеси яда. Он изложил суть дела, и только. Но поздно ночью, когда замерцал вдали окаймленный пальмами берег, Тим спросил себя, отчего ценой стольких усилий он добивается куда меньшего, чем брат — без всяких усилий вообще.

Все три с половиной года, что Тим прожил в Японии, у него служил секретарем один и тот же человек — Мичико Курода. Называть ее "Мичико" он начал лишь последние несколько месяцев, после летних курсов, на которых остальные преподаватели-англичане, люди по преимуществу молодые и несемейные, с первого же дня по приезде сочли естественным, чтобы все называли друг друга по имени. Тим подозревал, что Мичико приняла это панибратское нововведение без всякого восторга — сама она, невзирая на неоднократные уговоры, по-прежнему называла его "мистер Хейл", Лору — "миссис Хейл", а именам детей по-прежнему неизменно предпосылала словечко "мастер" или "мисс".

Утром, когда он приезжал на работу, она уже сидела за своим столом и часто, когда он уходил, она еще подолгу задерживалась там. Он начинал увещевать ее: нет никакой срочности, то или иное дело можно отложить до завтра, — но она лишь невозмутимо качала головой, увенчанной глянцевым шлемом черных волос, которые плескались при этом туда-сюда, и говорила, что, право же, мистер Хейл, ей сегодня вечером совершенно нечем больше заняться, она не любит бросать работу недоделанной и пусть он не беспокоится о ней. Лора с язвительной колкостью высмеивала подобную преданность, — точно так же она высмеивала привязанность братьев друг к другу, — говоря мужу, а иногда и друзьям их семьи, что бедная девушка втайне влюблена в него, это всякому очевидно. Однако сам Тим всегда склонен был в этом сомневаться. Конечно, было бы лестно думать, что за внешним ледяным хладнокровием Мичико бушует пламенная страсть, но, если Лора права — а надо признать, что ревность неизменно обостряла ее нюх на подобные вещи, — тогда почему Мичико всегда выполняет свои обязанности с неприязненной расторопностью медицинской сестры, принужденной ухаживать за на редкость противным больным, страдающим на редкость противной болезнью? Она почти никогда не глядела ему прямо в лицо и почти никогда не улыбалась, разве что иной раз вздернет как-то чудно верхнюю губу, что тотчас придает ей сходство с испуганным зайцем.