Из современной английской новеллы

Он открыл глаза и уставился в дощатый потолок, за которым часто слышалась крысиная возня (как Лора всегда пугалась этого шума), дробный топот крысиных ног взад-вперед. Чего-то сейчас не хватало, и не только Лориного тела рядом, ее сонного лица, по которому струился пот, ее блестящей от пота руки, свисающей на пол; не только детей, чьи комнаты по обе стороны спальни опустели, наполнясь взамен запахом, отдающим золой, которая залежалась в прогоревшем камине, — нет, не хватало еще чего-то. Но чего же? Чего? И вдруг он догадался. Не хватало, чтоб под кроватью храпела дворняжка Триция. Эти мерные звуки — Лору они так раздражали, что нередко она вставала среди ночи и выволакивала собаку вниз, на кухню, а собака, съежившись, сопротивлялась, царапая когтями по голым доскам, — не мешали ему никогда. А в эти долгие три недели, средь мнимоподводного сумрака тюрьмы, в которой протекала его жизнь, они как бы отчасти умеряли даже, хотя никогда не могли прогнать совсем, его одиночество и тоску. Когда он спал, похоже было, что эти мерные, как волны, звуки уносят его все дальше, дальше, к заветному, недосягаемому берегу, окаймленному пальмами. Когда же он не мог уснуть и лежал, как сейчас, подняв глаза к потолку и обливаясь потом, они все равно поддерживали его, не давали утонуть окончательно. Порой, когда рассвет медленно, почти неуловимо высвечивал засиженный мухами трельяж стоящего напротив окна аляповатого туалетного столика, уже не заставленного Лориными флаконами, баночками, тюбиками, Тим протягивал вниз руку и негромко звал:

— Триция! Триция! — Дворняжка просыпалась, подбиралась ближе, стуча хвостом по полу, и ее клейкий, упругий, точно резина, язык обвивался вокруг его пальцев. Случалось, что она пробовала даже взобраться на кровать, скребя по полу коротенькими, как у таксы, напруженными лапами и нашаривая его лицо мордой, доставшейся ей от шпица. Но в этих случаях он командовал:

— На место, Триция! На место! Негодница! — И, пристыженная, словно застигнутая на месте преступления, собака опускала морду и снова забиралась под кровать.

Тим спустил ноги с постели и негромко позвал в темноту:

— Триция! Триция, ты где? — Тем же голосом, каким мог бы позвать: "Лора!"

Но никто не кинулся с привычной поспешностью на его зов. Он встал и подошел к окну, зябко поеживаясь вдруг, хотя было жарко и мятая простыня, с которой он поднялся, промокла от пота. Он осторожно ступил на балкон, такой хлипкий, что детям выходить на него воспрещалось — из опасения, как бы он не обвалился под их тяжестью. Из трех громоздких глиняных горшков раскинулись почерневшие вайи, похожие в лунном свете на ноги исполинских пауков. Он забыл, что Лора велела их поливать, забыл и то, что она велела пропалывать цветы в саду. Имаи-сан, которой даны были те же наставления, тоже либо забыла, либо умышленно не выполняла их, как не выполняла вообще никакие обязанности, которые считала выше своих возможностей или ниже своего достоинства. Не соблюдая больше осторожности, Тим оперся на перила и внезапно представил себе, как балкон рушится под тяжестью его тела, прогнившее дерево рассыпается едко пахнущим прахом и он падает вниз и, раскинув руки и ноги, остается лежать на террасе. На мгновение ему стало приятно, что он позволил себе дать волю воображению.

На земле, между двумя заросшими клумбами, лежал квадрат лимонно-желтого света. Либо Майкл уснул, не потушив лампу, либо еще не спал.

Шлепая босыми ногами, Тим вернулся в комнату и порывисто, раздраженно натянул пижамную куртку, брошенную на спинку стула. Потом вышел в коридор и еще раз негромко позвал из тишины дома:

— Триция! Триция, ко мне! — Ни звука в ответ. Он заглянул в ванную комнату, где в ванну с оранжевыми подтеками того же оттенка, что и табачные пятна у Майкла на пальцах, уныло капала вода из крана, заглянул в пустые детские, в уборную, где, как выражалась Лора, вечно "воняло канализацией", сколько она ни сыпала в унитаз порошков и сколько ни распрыскивала аэрозолей.

Он спустился по скрипучей лестнице, поминутно останавливаясь, не отнимая руку от перил.

Снизу, из спальни, раздался голос Майкла:

— Тим? Это ты?

— Я.

— Ты что, не спишь?

— Я искал собаку — Трицию.

— А она у меня.

Тим открыл раздвижную дверь и увидел брата — тот лежал поверх покрывала совершенно голый, подняв колени, на которых покоилась тетрадь. Он не сделал попытки прикрыть наготу, даже не шелохнулся. Собака лежала у него под коленями, как бы поддерживая их собою. Глазки-бусинки скользнули от одного брата к другому; она не завиляла хвостом.

— Ох, Майкл, не место ей здесь!

— Эка важность!

— Лора не любит, чтоб она лазила по кроватям, диванам и стульям. И ей это известно. — И тебе тоже, едва не прибавил он.

— Так Лоры сейчас нет. И знать Лоре не обязательно. Бедняжечка! — Он ласково провел рукой по острой, слишком вытянутой морде. — Намучилась, пока ей выдирали эти самые яичники. По такому случаю не грех ее и побаловать.

— Всегда есть опасность, что у нее блохи. В такую жаркую погоду уберечь от них собак практически невозможно. А уж от ветеринара она с ними возвращается каждый раз.

— Ну, ко мне-то, как я уже говорил сегодня, насекомые никогда не проявляли интереса. Так что мне это ничего.

Тим смотрел на узкое длинное тело с пучками седоватых волос на груди — их словно приклеили наудачу там и сям — и почему-то совсем юношескими ногами. Он ведь старше меня, думал Тим, на пять лет старше, а насколько лучше сохранился, если не считать седину. Ему вдруг стало стыдно за свое брюшко, туго обтянутое пижамными штанами, за пухлую, словно у девочки-подростка, грудь.

— Ты почему не спишь? Наверно, страшно поздно.

Он посмотрел на часы; таким тоном он разговаривал с детьми, когда, сидя с гостями за столом, слышал в разгар обеда, как они носятся или болтают наверху.

Теперь и Майкл взглянул на старомодные часы, которые перешли к нему от отца и которые он носил на выцветшем нейлоновом ремешке, тоже еще отцовском.

— Еще трех нет. Для меня это не поздно. Я ночью сплю часа три-четыре.

— Не знал, что ты тоже страдаешь бессонницей.

— А я и не страдаю. Бессонница — это когда тебе хочется спать, когда знаешь, что нужно спать. А мне и так расчудесно — либо читаю, либо пишу или думаю, а то лежу себе премило и жду, когда настанет новый день.

Тим подошел ближе к кровати, и сука, ожидая, что ее накажут, вдавилась всем телом глубже в постель, боязливо поглядывая на него снизу вверх маленькими глазками. Неожиданно его охватила ненависть к этому существу, такому трусливому, неверному, так легко поддающемуся обольщениям первого встречного.

— Что это ты пишешь? — спросил он.

— Так, заношу кой-какие шаблонности в свою книгу шаблонов, вот и все. Вроде того, какие женственные на вид японцы и как я сегодня первый раз прокатился в кондиционированном кадиллаке. Я никогда еще не ездил в кондиционированной машине и никогда — в кадиллаке. Стало быть, это нечто достойное внимания, правильно?