Гжегож Низёлек - Польский театр Катастрофы

Пьесу Хоххута в Польше читали как попытку немцев себя оправдать, свалить вину на других. Очевидным образом прозвучало в этом случае опасение, что «молчание» папы может указывать также на «молчание» польского общества по отношению к истреблению евреев. «Принятая в „Наместнике“ стратегия защиты через нападение вызывает слишком уж навязчивые ассоциации с проводимой сегодня на западе и все больше ширящейся акцией снятия вины с немецкого народа за геноцид, при чем часто используемым маневром является указание на соучастников даже среди тех, кто был убит» [585]. Несколько иную формулировку дал журналист «За Вольность и Люд», обращая при случае внимание властей, что пьеса Хоххута уже третий сезон идет на сцене Национального театра «при почти что полном зрительном зале». По его мнению, немецкий автор использовал польские страдания для того, чтобы отяготить бременем вины за военные преступления не только одних только немцев: «[…] сжигаемые в крематориях на их собственной земле поляки, преданные и обманутые, становятся предметом политических торгов» [586]. Труднее всего с этой точки зрения было принять фигуру Курта Герштайна — хорошего эсэсовца. «Не отрицая возможность существования благородных офицеров эсэс, я все же могу отказывать им в праве на сценическое геройство, особенно когда их действия приобретают символическое измерение» [587].

К амплитуде возможных реакций стоит добавить также и ту, что записала в отчете после семьдесят пятого спектакля Кристина Мазур: «Школьники постоянно реагируют смехом, смех вызывает почти каждая реплика в сцене Освенцима, зрительный зал почти ничего не понимает». Последняя сцена драмы Хоххута разыгрывается в Аушвице — сюда прибывают римские евреи и отец Фонтана, который выступил против папы, чтобы защитить их.

Зигмунт Грень утверждал в рецензии [588], что «дело Ватикана» оказалось гораздо большей сенсацией, чем «еврейский вопрос», и именно оно вызвало такую бурю на Западе. Польские же рецензенты старались от подобных эмоций дистанцироваться, утверждая, что полякам это все прекрасно известно (по опыту, как можно догадываться, а не из публикаций историков), а пьеса, в которой подвергается нападкам папа римский, уже давным-давно присутствует в каноне польского национального репертуара. Имелся в виду «Кордиан» Юлиуша Словацкого.

В 1957 году Мария Домбровская с возмущением пишет о направленной поляком энциклике Пия XII Invicti athletae Christi («Непобедимый атлет Христа»), изданной в связи с трехсотой годовщиной смерти св. Андрея Боболи — замученного и убитого казацкими войсками. Энциклика ссылается на сарматские мифы «оплота христианства» (как раз эту роль, пишет папа, Бог предназначил полякам), взывает к готовности принять мученичество во имя веры. Об энциклике папы сообщил Домбровской в своем письме Ежи Стемповский: «Пан Ежи пишет, что негоже уговаривать стать мучеником, когда сам сидишь в теплых тапочках у ватиканского камина» [589]. Едкость Стемповского была обоснована хотя бы тем, что Пий XII невероятно заботился о своем медиальном имидже (Тадеуш Бреза в «Бронзовых воротах» записывал: «Сегодня вся „Оссерваторе романо“ заполнена описаниями вчерашней церемонии. На снимках папа, папа и еще раз папа. В анфас, в профиль, на коленах, во весь рост» [590]). Стемповский не хуже режиссера, вдохновленного брехтовским пафосом: сталкивает слова с ситуацией, идеализированные образы с реальными. Проступает очень сценическая фигура папы: отчетливая в своих политических страстях, комически укорененная в реалиях повседневности. Домбровская, комментируя письмо Стемповского, добавляет, что Пий XII «всегда оставался другом гитлеровской Германии» [591]. В подобном духе она писала в 1949 году в дневнике о пастырском письме Пия XII немецким епископам: «От папы, к сожалению, ничего хорошего нам не ждать. Ватикан был всегда против Польши. Дело ухудшает тот факт, что одновременно было опубликовано почти что любовное письмо папы к немцам» [592].

Стемповский пишет Домбровской, что прочитал энциклику с ужасом: «Порой что-то так давит в ушах, как если бы ко мне вернулась болезнь Меньера» [593]. Он интерпретирует жест Пия XII как беспардонное вмешательство Ватикана в политическое соглашение, о котором договаривались тогда между собой государственные власти и польская церковь, недавно избранный на волне оттепели Гомулка и только что выпущенный на свободу Вышинский. Энциклика была опубликована непосредственно перед визитом Вышинского в Рим: «Так что это было как бы вступление к разговору с представителями польского епископства» [594]. По мнению Стемповского, папская энциклика была попыткой радикализировать позицию польского общества (самоубийство поляков, прыгающих в огонь по велению Ватикана) [595], исключив либеральные и соглашательские позиции: «Впрочем, кто знает, существовала ли когда бы то ни было более удачная конъюнктура для искоренения в Польше остатков независимой мысли» [596]. На дальнем плане он обрисовывал последовательную политику Ватикана, стремящегося к укреплению своих авторитарных позиций в границах всего католического мира. Стемповский видел, таким образом, тогдашнюю Польшу в клещах двух авторитарных сил: Кремля и Ватикана. Более того, пессимистически пророчил в будущем их перемирие, заключаемое над трупами гибнущих мученической смертью поляков.

Укреплению антикоммунистических позиций служило также причисление к лику блаженных Иннокентия XI в 1956 году — в любом случае именно так интерпретирует это событие Бреза. Именно этот папа склонил Яна Собеского к походу под Вену, что должно было служить созданию христианской стены против турок. «Из-под лавровых юбилейно-торжественных фраз нет-нет да и блеснет главная идея, в которой заключена суть». А речь идет о «защитной стене против огромной волны, способной залить самое сердце, самое горнило христианства» [597]. Действия Пия XII были быстро расшифрованы частью польской интеллигенции: они вызывали сопротивление, как политическая манипуляция, служащая консервации как раз тех мифов, с которыми польская культура — как в самой стране, так и в эмиграции — пробовала разобраться после 1945 года.

Гомбрович пишет: «Наша мысль так сильно прикована к нашей ситуации и так захвачена коммунизмом [598], что может работать только или против него […]. Поэтому и о католицизме [599]сегодня можно думать лишь как о силе, способной сопротивляться, а Бог превратился в пистолет, из которого мы жаждем застрелить Маркса» [600]. Гомбрович представляет ситуацию отечественного католицизма как специфически польскую, захолустную, сформированную в рамках национальной традиции. Он не объясняет, что за идеей бога как пистолета, направленного на Маркса, стоит последовательная политика, проводимая Ватиканом на протяжении XIX и ХХ веков против социализма, коммунизма и любых форм модернистской общественной мысли. А Польша, хотя ей и оказывалось покровительство как отсталой стране правильных католиков, как реальная сила была исключена из политической игры, которую Ватикан вел, когда рекомендовал полякам самое большое — богобоязненную верность религии отцов (это безошибочно уловил Словацкий в «Кордиане», в сцене аудиенции у папы). Гомбрович считает, что именно 1939 год парализовал польскую мысль в вопросах церкви и католицизма. События сентября 1939 года были источником сильной травмы, связанной с молчанием Пия XII по поводу немецкого вторжения. Польские епископы, которые старались склонить папу высказаться по этому вопросу, отсылали к образу стада, брошенного своим пастухом. Папа не хотел, как объясняет Майкл Фейер [601], превращать Ватикан в платформу политических обвинений и претензий поляков по отношению к немцам. Этому принципу Пий XII оставался верен также и после войны. Со временем (после поражения немецких войск под Сталинградом) единственным политическим ожиданием, которое по отношению к полякам формулировал папа, становилось сопротивление коммунизму. Как утверждает немало историков, впервые политика холодной войны после 1945 года была очерчена именно в Ватикане.