Гжегож Низёлек - Польский театр Катастрофы

Не послужили ли дневники Анны Франк идеально этим механизмам — как один из возможных plots, которые просто можно применить? В том, как была принята пьеса в Соединенных Штатах, доминировал механизм празднования «блеклого подвергнутого цензуре счастья», Анна Франк должна была проинструктировать, как радоваться тому, что есть. Затаившийся за кулисами ужас делал этот урок общественного конформизма легко усвояемым. В том, как была принята пьеса в Германии, действовал механизм неизбежного примирения. Каждый, кто растрогался судьбой Анны Франк, начинал принадлежать к сообществу людей, верящих в добро и способствующих искоренению зла. Истерические реакции на немецкие постановки пьесы Гудрич и Хэкета — это, однако, особая проблема, хотя как раз механизмы культуриндустрии обеспечивали эффект отпущения грехов самим себе. Все это необычайным образом раздражало Ханну Арендт и Теодора Адорно. Особенно Арендт отдавала себе отчет, насколько конформистским был урок, который Анна Франк с Бродвея преподавала немецкому обществу — особенно молодому поколению, которое вместо того, чтобы активно бороться с политическими последствиями нацизма, предавалось бесконечным ритуалам переживания вины за действия своих отцов. Огромное впечатление производила тишина, господствующая в театрах после окончания спектаклей, аплодисментов не было, многие плакали. Публика расходилась в молчании. Кеннет Тайнен, знаменитый британский критик, написал, что во время берлинской премьеры он пережил (survived) самое душераздирающее эмоциональное впечатление от театра: «Оно имело мало общего с искусством, поскольку сама драма не была великим произведением, но ее воздействие в этот исторический момент в Берлине перешагнуло все, что искусство до этой поры могло достичь. Она личностно затронула весь зрительный зал: я старался сохранить дистанцию, но всеобщий катарсис захватил и меня. […] В тени события столь радикального и травматического любая критика становится излишней» [414] Tynan K. Berlin Postscript // Observer. 07.10.1956. . И несмотря на то что Тайнен не хотел бы, чтобы такие эмоции прошли мимо него, он молится, чтобы не пережить их еще раз.

Свидетелем подобных реакций немецкой публики, на этот раз в Мюнхене, был Ярослав Ивашкевич: «Особенно Мюнхен был очень интересен — в Старой Пинакотеке встреча с Перуджино, с Кандинским, а главное — спектакль по „Дневнику“ Анны Франк в Мюнхене! Это производило очень сильное впечатление, особенно гробовая тишина после представления и плач этой молодежи в зрительном зале. Некоторые вещи не прошли для этой страны (когда-то я называл ее „любимая страна“!) безнаказанно» [415] Iwaszkiewicz J. Dzienniki 1956–1963. Warszawa: Czytelnik, 2010. S. 185. .

Польская культура в этих дискуссиях по поводу фигуры Анны Франк, ее литературного наследия и месседжа, механизмов ее символизации и мифологизации не участвовала. За одним исключением. Польская премьера пьесы Гудрич и Хэкета не вызвала, правда, никакой оживленной дискуссии, но оставила после себя комплекс очень интересных рецензий и комментариев: Яна Котта, Стефана Тройгута, Северины Шмаглевской, Леонии Яблонкувны, Зигмунта Греня, Яцека Фрюлинга и других авторов. Драма об Анне Франк попала к публике, которая подвергалась другим идеологическим прессингам и чье поле зрения было организовано иначе. Если, как писал Беттельгейм, дневник Анны Франк служил западной культуре для того, чтобы заслонить лагерный ужас, в Польше он такую функцию просто не мог выполнить. Лагерный и военный ужас, даже если так или иначе его приглаживали, повсеместно находился в поле зрения, он был необходим для идеологических действий государства, его можно было найти в книгах, которые составили новый литературный канон (рассказы Боровского, «Медальоны» Налковской, «Дым над Биркенау» Шмаглевской). Такие фильмы, как «Последний этап» Ванды Якубовской и «Пограничная улица» Александра Форда, собрали после войны многомиллионную публику. Поэтому — служащая идеологическим целям — сдержанность американских авторов воспринималась в Польше как художественное новаторство. Шмаглевская писала: «Пьеса „Записки Анны Франк“ могла бы восприниматься как почти формальный эксперимент, если бы не ее аутентичность. Произведение о Второй мировой войне без военных реквизитов. Без ужасов, жестокости, без добрых и злых немцев, без пыток, крови, допросов. И, возможно, поэтому „Записки“ открывают в нас целые резервуары опыта, мыслей, переживаний» [416] Szmaglewska S. Pamiętnik Anny Frank // Nowa Kultura. Nr 16. 21.04.1957. .

Я выдвину несколько вопросов. Во-первых: по какой причине художественное руководство Театра Дома Войска Польского решило включить в репертуар пьесу Гудрич и Хэкета? Во-вторых: возможно ли реконструировать специфику восприятия спектакля польским зрителем, особенно по сравнению с реакцией американской и немецкой публики, и могут ли театральные рецензии быть адекватным источником в этом деле? Наконец, третий: почему Анна Франк не стала в Польше столь сильной символической фигурой, как в Соединенных Штатах и Германии?

Отвечая на первый вопрос, я хотел бы обратить внимание, что драму перевели на польский язык Мариан Меллер и Константий Пузына — директор театра и завлит. Факт включения «Записок Анны Франк» в репертуар театра должен был быть, таким образом, хорошо обдуманным решением. Можно сразу же отметить, что желание достичь коммерческого успеха, какого достигло это зрелище на Бродвее, не служило тут главным мотивом. Особенно если учесть, что «Дамы и гусары» Фредро и «Визит старой дамы» Фридриха Дюрренматта пользовались в том же самом театре и в то же самое время гораздо большей популярностью; к тому же это происходило без помощи гигантской маркетинговой машины, которую запустила — предполагаю, что несколько неуправляемо — премьера «Записок Анны Франк». Я также не думаю, что Константий Пузына не был в состоянии идентифицировать художественную ценность текста, который переводил, а как известно, театр, в котором он тогда работал, был тем местом, где чутко улавливалось, что в современной мировой драматургии представляло собой аутентичную ценность. По какой же причине сентиментальные клише, к которым прибегли авторы, их ремесленническое мастерство в манипулировании настроениями и эмоциями оказались признаны достоинствами этой пьесы?

Моя первая гипотеза звучит так: спектакль был попыткой отреагировать на волну антисемитизма, которую принес с собой 1956 год. Большинство нарративов по поводу событий того времени представляет позитивный образ политического и культурного перелома: высвобождения из-под ярма сталинизма, смелости протестующих рабочих, оттепели в культуре, радикального пересмотра позиций той частью польской интеллигенции, которая была включена в создание фундаментов сталинизма в Польше. А уж точно такого рода нарратив доминирует в истории польского театра. Волна антисемитизма, которая существенным образом оказала влияние на массовую эмиграцию польских евреев в это время, не относится к фактам, которые хорошо усвоены или вписаны в более значительные нарративы [417] «Рост антисемитских настроений (особенно бурных на территории сосредоточенного расселения евреев в Нижней Силезии), ухудшающаяся экономическая ситуации и в конце концов включение уроков католической религии в школьную программу (декабрь 1956 года), что делало еврейских детей уязвимыми для травли, все чаще способствовали принятию решения об эмиграции. Период повышенной регистрации на выезд (в Израиль) длился от июля 1956 до апреля 1957 года». ( Gawron E. Powojenna emigracja Żydów z Polski. Przykład Krakowa // Następstwa zagłady Żydów. Polska 1944–2010. Red. Feliks Tych, Monika Adamczyk-Garbowska. Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej, Żydowski Instytut Historyczny im. Emanuela Ringelbluma, 2011. S. 430). . Достаточно вспомнить, что в 1955–1960 годах уехало более пятидесяти одной тысячи человек, в то время как эмиграция 1968–1972 годов затронула, как считают, более тринадцати тысяч человек [418] Эти цифры я привожу по статье: Gawron E. Op. cit. . Несмотря на то что многие историки этот феномен открытого и «идущего снизу» антисемитизма — перенесенного из межвоенного двадцатилетия и обнаруживающего себя благодаря свободам политической оттепели — уже проанализировали, в более широкой сфере общественного сознания, как представляется, он все еще словно не существует. В те времена, однако, его нельзя было не видеть и не чувствовать. Ханка Шварцман, которая в это время вернулась в Польшу, описывает в своих «Страницах из воспоминаний» «потрясение, какое вызвал в ней уровень повсеместных антисемитских настроений и официальное молчание по этому поводу» [419] Steinlauf M. C. Bondage to the Dead: Poland and the Memory of the Holocaust. Syracuse, NY: Syracuse University Press, 1997. P. 67. .