М Улицкая - В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. [калибрятина]

Он понимал, какая несправедливость творилась по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность и совестливость были ограничены определенным пределом, далее уже действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию.

(На этих днях израильский суд осудил одного солдата, который никого не убил, но бил людей во время демонстрации. Тогда судья ясно сказал: «Бывают приказы, которые нельзя исполнять!»)

Затем начальник полиции спросил меня:

— А как было с оружием?

И он перечислил количество и вид оружия, доставленного в гетто. Тут я понял, что он обо всем был информирован. И я во всем признался. Тогда он сказал:

— Я обязан тебя арестовать.

Так я был арестован.

Потом я рассказал ему все, что знал о Белановиче, о его денежных делах. Тогда он послал полицейских к нему домой, и они там нашли иностранную валюту. Белановича арестовали.

Той ночью мы с Белановичем сидели в одной камере в подвале. Затем его отправили в концлагерь Колдышево, в тот же самый лагерь, где сидела вся польская интеллигенция Мира, которую он туда посадил. С его помощью была реализована идея немцев об «освобождении этой местности от поляков». Районный бургомистр был как будто наполовину поляк, наполовину белорус, но выдавал себя за белоруса. Позже он погиб в концлагере. Вместе с ним там погибли также священник, директор школы и все арестованные в Мире. Я и сегодня считаю, что поступил правильно. Правда, я не предполагал, какими будут последствия этого дела. Но этот человек был виновен в смерти многих людей…

На следующий день начальник снова вызвал меня. Тем временем меня, конечно, обезоружили. Начальник сказал:

— Я уже двадцать восемь лет в полиции, но у меня никогда не было ничего подобного…

Он был единственным профессионалом среди двенадцати полицейских, остальные были резервистами. Как полицейский, он понимал, что в этих еврейских акциях на востоке совершается несправедливость… Когда это было возможно, он старался избегать жестокости. Как старый немецкий полицейский, он придерживался мнения, что полиция существует для защиты людей. Но у него, вероятно, не хватало мужества и, конечно, не было возможностей идти по этому пути. Затем он сказал:

— Видите ли, я не мог заснуть этой ночью. Я просто не понимаю, каковы были скрытые мотивы вашего поведения. Я не верю, что вы сделали это только из сострадания.

Я возразил:

— Господин начальник, я не брал денег.

— Это мне известно,— отвечал он,— а то бы я с вами разговаривал по-другому. Я полагаю, однако, что вы поступили как польский националист, из чувства мести за уничтожение польской интеллигенции.

Тут я для себя очень кратко сформулировал: меня здесь расстреляют как польского националиста, потому что я помогал евреям. И я подумал про себя: ему тоже будет легче, если я скажу всю правду. И я ему честно сказал:

— Господин начальник, я вам скажу правду при условии, что вы дадите мне возможность самому покончить с жизнью,— я еврей!

— Что?— закричал он в ужасе.

— Да!— подтвердил я.

— Правда, Освальд?

— Так точно!

— Следовательно, полицейские были все же правы,— сказал он,— теперь я понимаю. Это трагедия!

Я повторяю все это дословно, подобное забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы и не знали, как следует поступать и что делать.

— Напишите мне признание,— приказал он.

Ни пощечины, ни грубого слова, ничего подобного. Отношения остались такими же, как и раньше, вроде как у отца с сыном. Иначе я не могу все это определить.

Затем я написал признание. Потом я ему сказал:

— Господин начальник, я уже дважды был в отчаянном положении, на пороге неизбежной смерти, и я сумел убежать, но сюда я попал благодаря случаю, меня сюда привели, и в моем положении мне не оставалось ничего другого. Я должен был помогать. Я думаю, вы меня понимаете.

Затем он вызвал вахмистра и сказал ему:

— Следите за ним, чтобы он не наделал глупостей!

Я до этого попросил его, чтобы он дал мне возможность застрелиться самому, прежде чем гестапо начнет ликвидацию других евреев. Я ведь сделал свое дело и был совершенно спокоен.

Тогда он сказал:

— Да, да, у вас еще есть время.

Затем он снова позвал вахмистра, это был Мартен. Он должен был меня сторожить.

Я тогда еще пообедал с полицейскими, потому что днем и вечером мы всегда ели вместе. К вечеру начальник вернулся и снова меня вызвал. Мы стояли друг против друга, и я сказал:

— Господин начальник, вы мне обещали, что дадите мне возможность застрелиться самому.

Тогда он положил мне руку на плечо и сказал:

— Освальд, вы еще молоды, и вы смелый и толковый юноша. Вам уже дважды удалось избежать смерти, может быть, вам повезет и в этот раз.

Этого я не ожидал. Это была прекрасная реакция честного человека, находящегося в чрезвычайно трудной ситуации. Вдруг со мной что-то произошло, и я не знал, как мне реагировать на его слова. Я протянул ему руку и сказал:

— Благодарю вас, господин начальник!

Он тоже не знал, должен ли он пожать мою протянутую руку. Но затем он снова положил мне руку на плечо, пожал мою руку, повернулся и ушел. И опять приказал вахмистру присматривать за мной.

Я никогда больше не видел начальника полиции. Он был тяжело ранен партизанами и умер от ран, но это было много позже.

Подав мне руку и косвенно подтолкнув меня к побегу, он снова вселил в меня мужество и желание жить.

В этот вечер, около семи-полвосьмого, через два часа после ухода начальника полиции, во время ужина я убежал.

Люди не смогли сразу перестроиться и относиться ко мне как к преступнику… И пригласили меня к ужину — уже после того, как прочитали мое признание и узнали, что я еврей.

Мой побег я сумел обставить так: сначала я написал письмо в конторе, встал из-за стола, чтобы передать это письмо мальчику, убиравшему помещение. По крайней мере, я притворился, что собираюсь сделать это. Но в действительности мальчика уже не было. Я побежал по коридору, затем выбежал по направлению к полю. Дом стоял вблизи широкого поля. Я пробежал мимо троих полицейских, которые стояли там и разговаривали. Но они меня не видели, хотя стояли прямо передо мной, как бы составляя треугольник. Правда, эти полицейские были не из Мира, а из другого участка, но мы были знакомы.

Потом, когда я убежал уже довольно далеко, за мной погнались. Может быть, человек сорок. Верхом и на велосипедах. Я залег на только что убранном хлебном поле. Я очень быстро забрался в сложенные домиком для просушки снопы, кто-то уже пробежал мимо меня. Они заметили, что я не побежал дальше. Тогда они стали прочесывать поле, идя широкими рядами. И как раз когда они были в моем ряду — до моего укрытия было максимум 50 метров,— снопы надо мной повалились друг на друга, и тут я подумал: теперь я попался!