Борис Мир - Данэя (СИ)

– Я ведь – когда-то сказал ему: “Может быть, ты и прав, но твое время ещё не пришло”. Это было давно. Не знаю, понимал ли я его тогда до конца. Нет, скорей всего. Сегодня я почувствовал это, когда очутился среди вас, ужинал вместе с вами, с детьми, и девочка улыбалась мне. Впервые меня поцеловал ребенок. Мне было слишком хорошо, потому что всё это было нужно мне, но я никогда не знал этого. А Лал знал. Знал с самого начала: это было уже в его докторской диссертации. Понимание того, что необходимо мне, каждому, всем – тепло и близость. Жаль, что я понял это слишком поздно, чтобы смочь сделать что-нибудь для себя самого.

– Приходи к нам как можно чаще. Мы будем рады тебе. Дочка станет каждый раз говорить: “Дедушка пришел!”

– Спасибо, друзья мои. А то ведь – все вокруг забыли такие прекрасные слова: любовь, доброта. И без этого стало хуже. А Лал... Да, Лал...

– Отец, скажи: ты очень любил его?

– Да. Я чувствовал, как он мне дорог, даже когда ещё не понимал его. Теперь я знаю: приходит его время. Начнется рассвет.

– И буквально – тоже, – сказала Эя: – Скоро.

– А? Да, правда. Звезды гаснут, ночь кончается. А вы совсем не спали!

– И ты – тоже.

– Я-то что? Мне никогда не было хорошо, как сегодня. И значит – ночь не пропала даром.

В “газете” появились ещё названия произведений Лала – тех, что были у Марка: он действовал.

Дан сделал новый запрос на раскрытие личного архива Лала, полная копия которого была сделана перед отлетом к Земле-2. Передал свою просьбу именно так, как посоветовал Марк, и, уже без промедления, получил ответ: архив Лала передавался ему – для этого существовали достаточные причины.

Они целиком отдались изучению его. Втроем – при самом активном участии Марка. То, что Дан и Эя передавали другим по памяти, они обнаружили записанным там. Но самое ценное было в монографии Лала “Неполноценные: кто они – и мы?” – книге, оставленной им Марку. Это был фундаментальный труд, с которым он, почему-то, не ознакомил их там. Она находилась в той части его архива, которую он не успел перезаписать перед отлетом в их общий. Но она была велика, и они предпочли для начала опубликовать другие его книги и статьи. Их передавали в Центральный архив, и на следующий день в “газете” появлялись их названия и аннотации.

– Как быстро у тебя это получается: неужели никто не мешает? – удивлялся Дан. Марк отвечал:

– У Лала было много друзей, не единомышленников – просто любивших его: они не отказываются сейчас помочь.

Потом наступила очередь невероятного количества фактического материала и статистических данных. Предстояла длительная работа по их разборке.

Одновременно в архиве копались Поль и Лейли: искали его ещё не известные литературные произведения. И ничего не нашли: было лишь то, что Лал опубликовал или поставил ещё до отлета. Казалось странным: свои взгляды он, похоже, не отразил ни в одном из своих художественных произведений. Почему?

– Не успел. Он собирался писать большую книгу о нашем времени. Сказал об этом мне там – буквально за час перед гибелью.

– Он хотел включить в нее рассказанную тобой историю, которая потрясла его, – напомнил Поль. – Ты обещал мне рассказать её. Может быть, она и есть то, что надо нам?

– Хорошо. После ужина.

Ужин прошел поэтому быстро. Только Дэя, видя, что никто не собирается расходиться, заупрямилась, не желая уйти к себе:

– Я тоже немного побуду с вами.

– Пойдем, пойдем! – Марк взял её за плечи. – Будь умницей!

– А ты нашел для меня какую-нибудь интересную книгу?

– Нашел: по этой пластинке вызовешь её сразу, – он увел девочку. Пришлось ждать, пока он вернется.

Дан обдумывал – как начать: с какого момента? Все с нетерпением поглядывали на него. Он обвел их взглядом: Эя, которая хорошо знала историю его спасения; Поль, Лейли – с отяжелевшей фигурой и чуть подурневшим лицом: а ему она казалась оттого трогательно прекрасной; Сын, сидящий рядом с ней: так и не хватило времени закончить их разговор, поговорить с ним – может быть, рассказ о Ромашке послужит ответом на его сомнения. Сейчас придет Марк. И в сборе будут все, кроме Евы и Ли – все, кто пока составляет кружок его единомышленников, последователей идей Лала.

Прошлое встало перед глазами. То страшное время, явившееся началом перемен, которые предстояло теперь завершить. В него вплелось другое воспоминание: как рассказал свою историю там, за не один световой год отсюда, под неотрывным взглядом Лала. Дан поднял глаза: так же неотрывно смотрели на него все и на этот раз.

... Полю казалось, что каждое слово впивается ему в мозг. Всё, что рассказывал Дан, отчетливо возникает перед глазами. История жуткая. Кажущаяся невероятной. Такое не придумаешь.

Что он сделал, чтобы завоевать её доверие? Ничего – ему было плохо, он был слаб и жалок. А она могла – испытывать жалость: гурия, неполноценная, необразованная, не понимающая многое – слишком многое из того, что знают полноценные. Но чувство жалости – глубоко человеческое чувство, почти забытое полноценными, свойственно ей, как и многим другим её собратьям.

Жалость – сочувствие чужому страданию, стремление облегчить его, помочь. Но ведь и полноценные, когда в этом появляется нужда, спешат на помощь другому. В первую очередь, врачи и спасатели – те, кто продолжает носить погоны; это их долг, ради которого они могут даже жертвовать собой, как нередко и было со спасателями. Они способны на это, но что такое жалость – почти не вспоминают.

Раньше это слово было в названии одной из профессий. Какое? Надо вспомнить! Так: врачи, медицинские сестры... Да! Сестры. Сестры милосердия! И братья милосердия. Милосердие – другое название жалости.

Но откуда она знает это чувство? Кто говорил ей о нем? Никто! Её учили лишь искусно удовлетворять похоть любого, кто этого пожелает. А она – знает: это в ней, глубоко. В её натуре, оставшейся человеческой, несмотря на то, во что её превратили. “Тебе плохо, миленький?”, “Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю”. И даже: “Рыбок тоже жалко”. Она может, оказывается, очень многое: забыв о себе, своей жизни, своей внешности, являющейся залогом её существования, – не дать совершиться страшному, отчаянно бороться, а потом изрезанными руками прижимать его голову и плакать над ним.

Так смогла дать она ему возможность перейти через слабость – и совершить самое великое открытие своей эпохи. Если бы не она: если бы вместо того, чтобы броситься, повиснуть всей тяжестью на его руке, сжимающей острый осколок стекла, – испуганно забилась бы в угол, в страхе закрыла лицо руками! А ведь не могла понимать, кто он – что он такое. Просто: измученный “миленький”, которого очень жалко, и не надо, чтобы он резал себя стеклом, как гурии, которые кричат “Не хочу больше!”.