Константин Исааков - Один

Или душа «вызревает» постепенно, как бы в параллель с телом: год за годом, опыт за опытом? Сегодня – одна ячейка, неделей позже – другая, а следующая, может, даже через год: у каждого, говорят, своя динамика. Но тогда почему она, душа, зрелая и утомленная познанием, покидая плоть на смертном одре и поскитавшись затем, неприкаянная, в неведомых нам эмпиреях, избирает новое тело – и при этом вдруг оказывается той самой tabula rasa, чистым листом бумаги, не обремененным горестными заметами прошлого? Душа-младенец в теле-младенце.

А если идея о переселении душ, на самом деле, придумана человеком в качестве терапевтической сказки, смиряющей его с неизбежностью смерти? И никуда, ни в кого она, наша душа, потом не инкарнирует? А каждая новая душа возникает в каждом новом теле просто как некое Божье послание, мессидж, чистая матрица, которой предстоит обогатиться индивидуальным и, увы, разовым, не передающимся от тела к телу, опытом? А то и вовсе, вдруг нет её, души?

В этом, конечно, наблюдается определённая схоластическая логика. Только вот почему она, душа наша – возлюбленная и треклятая, иногда так болит? Ведь знакомое же всем чувство: болит душа. Если болит, значит, она есть. Или, по крайней мере, была. Фантомные боли ампутированной души – тоже, знаете ли, многих замучили до смерти.

Поэтому пусть уж болит. Пусть изнемогает под невыносимостью реалий. Всё лучше, чем вовсе без неё.

Забегая вперёд нашего сюжета, произнесем ещё раз эту банальную фразу: шли годы. Да, они шли, а мальчик всё не находил свою девочку. Какие-то девочки бродили вокруг, какие-то – около. Но не было у них ни тех самых глаз, ни тех самых пальцев. Наверное, это были очень даже хорошие, а порой и красивые-раскрасивые девочки. Но чужие. Не было среди них его девочки.

А в «обязательной программе» внешней жизни Алексей взрослел и… выглядел совсем уже не мальчиком. Он учился, работал, что-то познавал, что-то терял. Он даже однажды женился – ведь все вокруг ждали от него этого, а он не хотел обижать окружающих. Он очень старался разглядеть в жене свою девочку. Но не случилось. Разрушился брак, и эту вину за эту жизненную неудачу он всегда носил в себе и даже немножко мазохистски лелеял. Ну и хорошо. Наличие чувства вины, как известно, один из признаков: душа жива.

Только вот вина – очень неблагодарный и капризный сожитель. Особенно для живущего в одиночку. Одиночество располагает к размышлениям, которые могут и к себе привести, и от себя увести. «Не оставляй мечты!» – подсказывали ему в два голоса Жюль Верн и Дюма-пэр. И вот, в очередной раз «проконсультировавшись» с «голосами», О дин надумал: не там я ищу свою девочку. Просторы родины хоть и прекрасны, но рождают, наверное, не тех девочек, всё в которых как бы и есть, но они какие-то чужие, другие. Или он – другой.

И он отправился путешествовать. Он объездил если не полмира, то уж, по крайней мере, его треть. И в каждой из стран, в каждом океане, на каждом острове вглядывался в женские лица. Девушки от него порой шарахались: немолодой господин так пристально смотрит. Их лица часто были очень часто прекрасными: ведь именно женщина – венец творения. Но опять чужими. Да и мальчик Лёша, собственно, всё больше становился чужим – самому себе. Вглядываясь в отражаемое зеркалом незнакомое лицо седеющего мужчины с усталым взглядом, он спрашивал себя: я ли это? Но потом смотрел внутрь – туда, где сердце. И отвечал: так ведь я, настоящий – там.

Однажды он прилетел на очередной остров – большой и красивый. Деревья на этом острове ласкали взор и руки зеленью листвы, воздух пряно щекотал гортань, а вино наполняло грудь свежестью желаний. Именно с островами связывал он особые надежды в своём поиске. Ведь что есть остров, как не поздняя, несколько «новодельная», но модель Рая? А Рай без Евы – какой же Рай?

Это произошло случайно и, казалось, неотвратимо. Когда-то Лёшик вычитал у Томаса Манна: если на дерево твоей судьбы садится птица случайности, поверь, уж птица-то знает, когда, куда и для чего. Девушка подошла к нему сама на деловой встрече. Что-то сказала (губы!). Потом улыбнулась, почти засмеялась его ошарашено-вымученной шутке (лоб, глаза!). И они долго-долго стояли в толпе, искоса поглядывая друг на друга. Вечером они встретились – столь же невообразимым, случайным образом. Говорили и молчали. Говорили о чём-то хорошем, но совсем не о том, о чём он хотел бы ей сказать. Молчали – каждый о своём. Весь вечер он не мог оторвать глаз от её прекрасного лица. И время от времени скашивал взгляд на пальцы. Он думал, вот будем прощаться, я возьму её пальцы в свои ладони, и она поймёт, узнает: это я. Она ведь тоже искала меня всю жизнь, точно знаю.

Пришло время прощаться. Они сказали друг другу вежливые, но наполненные у каждого, возможно, своим смыслом слова. Она протянула ему ладонь для дружеского рукопожатия. Он взял её пальцы двумя руками.

Такого счастья он не испытывал никогда. В него вливался прохладный и нежный поток многокрасочной, бескрайней любви. Он наслаждался этим счастьем недолго: ровно столько, сколько приличия позволяли держать руку малознакомой вообще-то (по законам того, реального мира) девушки, хоть и его девочки. А хотелось не отпускать всю жизнь. Он встретил ту, которую вымечтал.

Но девушка увидела лишь немолодого мужчину, как-то странно вглядывающегося в её глаза, лоб, губы.

Наутро его унёс в небеса серебристый пассажирский дракон. Сидя меж драконьих крыльев, мальчик Лёша медленно умирал.

С трапа самолёта сошёл пожилой господин.

Нет, он вовсе не был в детстве испорченным мальчишкой – в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие взрослые. Разглядывая в очередной раз мамин старый альбом, на три четверти заполненный, конечно же, его фотографиями, в свои 50 с лишним лет он вдруг задумался над этим. И даже попытался вжиться в образ того себя, отделённого от нынешнего, казалось, даже не десятилетиями, а тысячелетиями. Это, как выяснилось, было совсем не просто. И он мысленно отметил, что немного завидует маме, которая по-прежнему способна называть его детским именем или обращаться к нему «сыночек», а значит, воспринимать как ребёнка. Ведь именно это ощущение – себя мальчишкой – он без особого успеха пытался нащупать. Похоже, именно рассматривание старых фотографий, за которым он частенько в последнее время заставал маму, ей в этом и помогало. А ему что-то не очень. У неё, наверное, есть ещё иллюзии насчёт прошлого. У него нет. Они молча листали потрёпанные альбомные страницы (он потом об этом пожалеет: опять дал себя втянуть). Интересно, подумал он, осознаёт ли она наивность этой иллюзии – иллюзии нерушимости его, сына, личности: из детства, отмеченного отнюдь не одной лишь лучезарностью, к статусу немолодого человека, давно уже имевшего своего взрослого сына? Может, и осознаёт. Не стоит спрашивать.