Константин Исааков - Один

И у этих мальчиков и девочек с фотографий – уже внуки… странная штука жизнь. Вот такие же, возможно, «кудрявые бэби», как он на этом зеленоватом альбомном фото. Он вспомнил, что и сам когда-то колдовал над ванночками со снимками в тускло освещенной красной лампой кухне, тонируя отпечатки – такая тогда была мода – то бежевой сепией, то неким мутно-зеленым, с оттенком перестоявшего болота. Цветное фото станет доступным нескоро, и, видимо, так они, послевоенные дети, пытались разукрасить серость и нищету запечатляемых ими пейзажей и семейных портретов в неброских интерьерах.

Кудрявый бэби в зелёных тонах был, на самом деле, в гораздо большей мере её, маминым, «сыночком» – его внутренне передёрнуло, потому что как раз именно в этот момент она так к нему привычно обратилась. К нему?

Когда же сии поэтические кудри спрямились и – нет, не поседели, это потом, совсем потом, – а пока ещё почернели? Наверное, к школе. Проблески седины же мелькнули к университету. И нашествие лысины – к первой записи в трудовой книжке. Далее многолетнее многоточие – и мы имеем то, что имеем. Не очарователен. Увы.

Очаровательным, впрочем, бывает только детство. Ну, и отрочество, юность – не зря же их воспел классик. Никто же не скажет: что за очаровательная старушка! Или: до чего прелестный дед! В университете, помнится, он писал по толстовской трилогии курсовую и, купаясь в нежности её текста, поочередно влюблялся в героя на всех этапах его взросления. Какое счастье, что классик не написал «Зрелость», «Старость» – очарование неизбежно пропало бы. Детство, отрочество, юность даются человеку один раз, и прожить их надо так… Как?

До чего же они, дети, невыразимо красивы – причём абсолютно все, ведь не бывает некрасивых детей. Классно всё-таки придумал Господь Бог – то, что нам, человекам, дано поначалу воплотиться в ангелоподобное существо, которое гораздо ближе к Создателю (и его свите), чем к себе будущему – сухожильному, с жёстким глазом взрослому.

Ему показалась забавной мысль, что может, и сам Бог – вовсе не старичок с облачной бородищей и даже не измождённый страдалец на кресте, а прекрасный ребёнок. Или девушка? И какой же это был бы кошмар, если бы люди рождались в виде матрицы своего будущего взрослого образа – всё то же самое, только пока меньших размеров. Такой же злобненький прищур, те же властный, хамоватый рот и облезлый череп, те же загребущие ручки-ножки, но маленькие. Попробуйте представить, к примеру, какого-нибудь «любимого» вами политика таким вот «дитятей» – концентратом себя, взрослого. Что, страшновато? Нет, Господь знал, что делал: дитя – это надежда. На красоту, естественность, трогательность. На всё то, что, увы, скорее всего, не сбудется во взрослости.

Не оттого ли все мы, взрослея, испытываем к детям, особенно совсем маленьким, какое-то особое влечение – отчасти даже, скажем себе честно, эротическое: их хочется потискать, погладить, поцеловать. Конечно, для собственного спокойствия мы оправдываем эти невинные желания (невинные? но ведь – ведь нам так приятно к ним прикасаться!) умилением или иными, не эгоистическими вроде эмоциями. Но, по правде говоря, при этом не чураемся наслаждений лаской, не сильно заморочиваясь насчёт побудительных мотивов. Взрослые-то врут себе регулярно. Дети – только по необходимости. Либо по творческому порыву: фантазируют.

– Мама, а меня в детстве тискали? – спрашивает он как бы между прочим; мама уже не в том возрасте, чтобы всерьёз напрягать её нервы размышлизмами на столько двусмысленную тему.

Мама (нет, он явно её недооценил!) заговорщицки улыбается в ответ: мол, а как же? Не растеряла ведь с годами ироничность, способность подглядеть Игру Бога даже в самой вроде бы банальности, в обыденном сюжете. И потому ей можно задать и такой, вполне дурацкий вопрос:

– А это что за порнуха?

На снимке: мальчик лет 4—5 (это он! подрос, но кудри ещё светлы) целует в губки бантиком щекастую малышку. Детки прямо-таки изображают любовную идиллию с дореволюционных открыток. Они сидят на краю стола, нетесно заставленного простой закуской и ещё более непритязательной выпивкой.

– Лёшик, поцелуй Лолочку, а мы вас сфоткаем! – взрослые уже прилично приняли, ими хочется страстей, но собственные полагается прятать, время ещё такое, 50-е. – Да не так, не в щёчку, а в губки! Всему тебя учить надо, большой уж мальчик… – и застолье хохочет до слёз. – Лолочка, да не поджимай ты губки, он их не съест. Вот так… вытяни их – как будто на чай дуешь. Ой, какая прелесть! Снято!

И руки со стопками сходятся к середине стола: «За наших голубков!»

Он не столько вспоминает вместе с мамой, сколько придумывает, конечно же, этот текст в устах кого-то из подвыпившей компании. Что он, маленький мальчик, чувствовал в этот момент, целуя в губы маленькую девочку? И что она чувствовала? «Мокро?», – как говорил аутичный герой знаменитого фильма? А если не только? Вон как она глазки-то прикрыла… И ведь прелесть какая! Просто херувимчик. А он, похоже, ещё не стесняется девочек – этих хорошеньких существ, которые чем-то от нас явно отличаются. Но – чем? Или всё-таки уже немножко стесняется? Как же он их будет стесняться уже через год-другой! Чем больше ощущать их притягательность, запретность, тем больше – стесняться!

В детстве его любили безоглядно. Мама – она, конечно, была иной, менее демонстративной: нежной, тёплой и задумчивой. Приходила обычно поздно – после дневных лекций и вечерней работы; а он, затаив дыхание, подолгу ждал её поцелуя перед сном. Особенно страдал, когда она очень уж задерживалась, гораздо позднее уразумев, что радоваться вообще-то надо было: значит, какая-никакая личная жизнь у неё, как видно, была. А тогда он лежал на своей привычной раскладушке и с бессознательным страхом брошенности рассматривал лепнину на потолке, в которой ему виделись кошмарные чудища и иные потенциально зловещие обидчики. А мама всё не шла.

Иногда он просился к бабушке, ложившейся здесь же, на легендарном пятиспальном диване, в их большущей, в 40 с лишним квадратных метров «гостиной». В прежние, доисторические, по его понятиям, годы это была действительно гостиная, а теперь она служила им и спальней, и столовой, поскольку была единственной из десяти комнат, благосклонно оставленной когда-то семье вошедшими в город красноармейцами. Большое, с пятью взрослыми дочерьми аристократическое семейство прадеда получило сей объедок своей «антинародной» собственности в обмен на то, что прабабушка, человек, как рассказывали, ещё более волевой и решительный, чем бабушка, отдала сразу, «не чинясь», красному командиру Коле – семейные драгоценности и столовое серебро. Коля, вскоре, однако, зачастит в прабабушкин дом. Но совсем не за теми драгоценностями – их больше не оставалось. Он влюбится в одну из пяти дочерей семейства (в его, Лёши, бабушку), женится на ней. Но потом с чего-то затоскует, запьёт. И помрёт от пьянства и туберкулёза. «Вот такие непутёвые мужики к нам и липнут», – любила повторять бабушка, временами вдаваясь в «доисторические» воспоминания.