Константин Исааков - Один

Если же в те одинокие вечера у бабушки бывало хорошее настроение, то она в ответ на его сдержанные, застенчивые детские мольбы о тепле и ласке гостеприимно откидывала собственноручно простёганое одеяло, и он тихонько вжимался в пышные складки бабушкиной ночной рубашки. И засыпал – в любви и безопасности. Но порой бабушка напускала на себя суровость (и это к нему-то!), говоря, как ему теперь уже думалось, заученную то ли из катехизиса, то ли из кодекса строителя коммунизма фразу: «Большой мальчик должен спать один». И тогда он, неутешный в своей одинокости, продолжал бесконечно пялиться на ненавистный потолок с чудищами. Пока, наконец, над ним, полусонным, но стоически не засыпающим, не склонялось мамино лицо со словами: «Лёшичка, милый, что же ты не спишь? Ну, задержалась я, прости…» – и холодок в сердце таял, а тело наполнялось счастьем.

Наверное, в эти минуты он впервые начал ощущать своё тело. Но чужое, девчоночье, увидит – во всей, что называется, красе – скоро и неожидаемо.

Они тогда снимали комнату. Даже не комнату – угол. Дом был двухэтажный, как бы сейчас сказали, гостиничного типа, с несуразной верандой, по периметру которой квартирные двери образовывали незамысловатый узор вдоль стенок неглубокого колодца, а его дном был грязный южный двор. Чуть ли не круглыми сутками здесь перекрикивались соседки, шныряли трёхколёсные велики «Дружок», и практически всегда сохло чьё-то застиранное бельё. Лёшка ощущал тогда этот дом именно гигантским колодцем, и много позже, приехав в город своего детства, был сильно разочарован, обнаружив, что тут всего-то с десяток квартир. На современной цифровой фотке, сделанной им в тот приезд, дом выглядел совсем уж анахронизмом: какая-то покосившая хибара. Еще через два года, в очередную свою командировку (а он их брал сюда частенько, хотя ностальгии в себе категорически не признавал), Алексей О дин того дома вообще не обнаружит: на его месте построят шикарный, но безвкусный отель. Иллюзию огромности создавала в детстве, подумалось ему, скорее всего, именно эта веранда, по которой они носились, играя в прятки, ловитки, лапту и ещё какие-то, давно забытые игры.

В тот воскресный вечер, однако, играть было не с кем – все дети невесть куда подевались. Он сидел на выставленном каким-то жильцом большом сундуке и тихо, почти медитативно скучал, когда к нему подсела соседская Оля – третьеклассница, девочка крупная, даже полноватая, в другие дни к нему, малышу-детсадовцу, которому ещё год до школы, и близко не подходившая. Несколько минут они в унисон уныло болтали ногами. Потом Оля, измерив его взглядом, вдруг предложила:

– А может, в доктора поиграем?

– Я не умею, – не останавливая ногоболтания, промямлил он.

– Сейчас научу, – покровительственно заявила она. – Ты будешь доктор, а я больная. Вот это, – она извлекла из кармана огрызок карандаша, – будет твой укол, а вот этим ты будешь меня слушать, – и Оля протянула ему валявшуюся тут же, у сундука, прыгалку. – Давай, говори: «Больная, я вас должен выслушать!»

Безропотно, хоть и без особого рвения он повторил текст «роли», приложив один резиновый наконечник прыгалки к своему уху, а другой – почему-то к животику задравшей свою маечку Оли.

– Да нет, повыше – где сердце! – уверенно командовала Оля, видимо, хорошо освоившая правила игры. – И говори: «Дышите – не дышите!»

– Дышите! Не дышите! – ему стало интереснее. – Больная, вы заболели, – с театральной угрозой в голосе сымпровизировал Лёша. – Сейчас я вам дам пилюлю.

– Фу, не люблю пилюли, – сморщила веснушчатый носик Оля. – А сделайте мне, доктор, укол – вот этой иголкой, – игриво указала она на карандаш.

Он изготовился было ткнуть обломанным кончиком в её пухлый пальчик, но «больная» вдруг задумчиво сообщила:

– Дурак ты что ли… укол детям делают в попу.

Информация была для него не новой, но в данном контексте озадачивающей.

– Сначала протрёшь место укола ваткой, – и она протянула ему свой носовой платочек. Не успел он опомниться, а Оля уже лежала на сундуке, уткнувшись носом в покрывавший его вязаный коврик и… спустив трусики. От вида этой попы, белеющей в полумраке веранды, он совсем растерялся. Он вообще-то знал, что голая попа – это не очень прилично, но это было… захватывающе интересно! Конечно, и он когда-то, совсем маленьким носился голышом по пляжу. Такими же голопопыми пробегали мимо и девчонки, к которым он тогда совсем даже не приглядывался, да и что было на них смотреть…

Но к тому, что он видел сейчас, почему-то очень хотелось присмотреться. Неожиданно он вдруг понял, что это… слепяще красиво! Сейчас, через много-много лет, он нашел бы яркие, выразительные, при этом самые что ни на есть деликатные слова, чтобы описать чудность девичьих (да нет же, ещё девчоночьих!) ягодиц. Но тогда он просто стоял с открытым ртом.

– Ну, коли же! – с азартом скомандовала Оля.

Он покорно потянулся рукой с карандашом к этому чуду. Но тут, как водится, в самый ответственный момент хлопнула дверь. И над сундуком взгромоздилась устрашающая тень Олиной мамы.

Сколько же было крику!

Срочно вызванная на веранду Лёшкина мама, которую оторвали от очередной толщенной стопки ученических тетрадок, заморочено и виновато улыбалась, но огонёк уже тогда хорошо знакомой ему иронии в её глазах (смысл которой он поймёт ещё нескоро) таки поблёскивал. Олина же мама на одной высоченной ноте воспроизводила множество каких-то загадочных слов, о значении которых он тогда даже не догадывался.

Как не догадывался и о том, что увидел, на самом деле, далеко не всё.

– А Лёшка целуется! – эти слова произносит в раздевалке детсада издевательски жалостливый голосок. Адресованы они его маме, надевающей на маленького Алексея куртку: на улице холодно, ветер с севера – как его в эти краях называют, норд. Норд может сбить с ног, может перевернуть стоящий у обочины мусорный ящик, а то и вовсе вырвать с корнем дерево. Но бывают слова – хуже норда. Они будто раздевают догола, выставляя на всеобщее обозрение (раздевалка-то полна мам и детей!) самое постыдное: он сделал то, чего нельзя делать никогда!

Если бы он тогда мог предположить, что чувствовал Достоевский у позорного столба, то наверняка бы ощутил нечто похожее. Или вот что: как-то по радио Лёша услышал трансляцию с первомайского митинга, на котором толпа скандировала (ему подумалось, что совсем как на футболе): «Позор американским империалистам!» Он ещё не знал, кто такие эти американские империалисты, но представил двух дядек – почему-то, как ни странно, именно негров, он их как-то видел у здания местного нефтехимического института. И вот эти дядьки в чём-то были жутко виноваты, но ведь они не хотели – это он тоже странным образом понимал. Они стоят перед огромной, такой громкой толпой, прижавшись плечами друг к другу, ёжатся от ужаса. А толпа знай себе кричит: «Позор! Позор!» – и ему было так жаль этих американских империалистов. Доподлинно не известно, почувствовал ли тогда, в своей синей болоньевой курточке, под завывание норда за окном, он себя американским империалистом, но прижаться к чьему-то плечу очень захотелось.