Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

См.: III, 1.

См.: Гречишкин / Лавров, 1976, 332 – 339.

Стихотворение Брюсовым не было опубликовано (см. прим. к: Брюсов, 1975, I, 624).

В то время, пока Рупрехт живет в Бонне, изучая искусство магии у Агриппы Неттесгеймского, Рената после долгих поисков находит в Кельне Генриха. Но Генрих ее отталкивает. По возвращении Рупрехта Рената впадает в истерику и признается, что это она соблазнила Генриха; после этого отношения Ренаты и Генриха предстают в новом свете. Рупрехт просит руки Ренаты, она соглашается при условии, что он убьет Генриха. Воспользовавшись ничтожным предлогом, Рупрехт вызывает Генриха на поединок. Но Рената просит Рупрехта сохранить Генриху жизнь, и Рупрехт принимает решение принести себя в жертву Ренате. Происходит дуэль, на которой Рупрехт получает рану.

Именно в это время, в январе 1905 года, Белый состоял в тесных дружеских отношениях с Мережковским, о чем свидетельствует его письмо к матери: «Я ужасно как привязался к Дмитрию Сергеевичу и Зинаиде Николаевне ‹…› Ведь то, что я в религии получил от Мережковского, есть самое главное, что у человека должно быть в жизни» (цит. по: Гречишкин / Лавров, 1976а, 381, комментарий к письму 44).

В своих мемуарах «Начало века» Белый пишет: «Вдруг без всякого повода, точно бутылка шампанского пробкою. Хлопнул ругательством – не на меня: на Д.С. Мережковского, зная, что у этого последнего я жил и что для внешних я в дружбе с ним» (Белый, 1990, 513).

«‹…› я не могу принять многих выражений вашего письма иначе, как за сознательное желание оскорбить меня. Если вы находите, что я неверно понял ваши слова, я настаиваю, чтобы вы письменно опровергли их ‹…› В противном случае поручите одному из ваших друзей ‹…› переговорить о дальнейших последствиях ваших слов с С.А. Поляковым ‹…›» (20.2.1905; Брюсов, 1976, 382 и далее).

Глава «Воспоминаний » , посвященная отношениям с Петровской, так и называется – «Орфей, изводящий из ада».

Нина Петровская, «способная отдаваться словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безумия ‹…› переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и в абракадабру» (Белый, 1990, 305).

«…острейшие разговоры с Брюсовым… меня осеняет вдруг мысль: состояние мрака, в котором я нахожусь, – гипноз; Брюсов меня гипнотизирует; всеми своими разговорами он меня поворачивает на мрак своей жизни» (Белый, 1990, 638, прим. 118).

Словно отвечая на это желание, Ходасевич пишет эссе «Конец Ренаты», в котором противопоставляет смерть героини романа и реального человека, уже самим названием (очерк назван «Конец Ренаты», а не «Конец Нины») переплетая жизнь и литературу и попадая в ловушку, которую всегда ставит искусство жизни: реальные лица и фиктивные личности перестают различаться.

Несмотря на то что Клеопатра – лицо историческое, в литературных текстах ее образ приобретает черты мифа. О женских образах, оказавших влияние на образ Ренаты, см.: Паперно, 1992, 36 – 38.

Рорти цитирует в этом случае «Страх влияния» Гарольда Блума. См. об этом также: Thomä, 1998, 128 и далее. Рассказ обнаруживает способность генерировать жизнь также и в дилогии Зинаиды Гиппиус. Рассказчиком в «Чертовой кукле» является некто Юрий Двоекуров, который ориентируется на театральные претексты и ведет свою игру одновременно в нескольких выстроенных им реальностях. В «Романе-царевиче» герой-рассказчик творит при помощи повествования собственный миф. Лита и Миша этим героям противопоставлены, так как ищут настоящей жизни, которая, однако, также воспроизводит нарративную модель революционера. Во всех этих случаях рассказ вступает в союз с телесностью, поскольку преобразуется в перформативный акт. Самоизобретение есть, согласно Ницше, стилизация, и она в одинаковой степени распространяется на тела, действия, жесты, а также наррацию, которая задает образцы или их закрепляет. Винокур проводит различие между стилем и стилизацией по признаку естественности – искусственности и рассматривает жизненный стиль как вариант стиля литературного (Винокур, 1997, 55, 87).

Имею в виду реальную жизнь Андрея Белого, которая отнюдь не завершается с окончанием романа.

Как уже было отмечено, «Серебряный голубь» имеет окончание в качестве текста и не продлевается далее в экстратекстуальную сферу жизни. Пример изображения скандала показывает, что чужие претексты могут актуализироваться на разных уровнях – интратекстуальном, экстратекстуальном и интер-сома-текстуальном.

Общую характеристику этого жанра дает Гертрудa Мария Рёш в книге Clavis Scientiae (2004).

Интересно, что сокрытие букв, несмотря на мистическое происхождение стеганографии, имело и практический смысл как способ шифровки, в дипломатических и военных целях применявшийся вплоть до XVII века (Rösch, 2004, 13).

Впервые это понятие употребил Фернан Дрюон в сборнике «Le livres à clef» (1888), вскоре оно перешло в другие языки (Rösch, 2004, 20, прим. 1).

К символистской трактовке понятия «текст» см.: Schahadat, 1995, 51 – 57.

См., например: Лавров, 1994, 1995; Rice, 1974; Döring-Smirnov, 1994; Топоров, 1993; Carlson, 1987.

Семантической и соматико-интертекстуальной поливалентности в романе Белого соответствует и его стиль – форма сказа. Следует подчеркнуть, что экспериментальная проза Белого обладает неизмеримо большей художественной ценностью, чем произведение Брюсова, написанное в стиле традиционного исторического романа. «Серебряный голубь», являясь романом с ключом, относится вместе с тем к большой литературе. (Вопрос об эстетической ценности романов с ключом нуждается в дополнительном исследовании. В нашем случае можно констатировать, что «Серебряный голубь», без сомнения, отвечает эстетическому канону эпохи символизма, тогда как «Огненный ангел» находится скорее на подступах к этому канону.)

Белый послал Любови Дмитриевне объяснение в любви летом 1905 года, сразу после своего отъезда из поместья Блока Шахматово. Она ответила: «Я рада, что Вы меня любите… Любите меня – это хорошо, это одно я могу Вам сказать теперь, это я знаю. А помочь Вам жить, помочь уйти от мучения – я не могу. Я не могу этого сделать даже для Саши» (Котрелев / Тименчик, 1982, 225).

Евгений Иванов, выбранный Л.Д. Менделеевой-Блок на роль доверенного лица, вспоминает о ее сомнениях: «Я Борю люблю и Сашу люблю – что мне делать? Если уйти с Борисом Николаевичем, что станет Саша делать? Это путь его. Борису Николаевичу я нужнее. Он без меня погибнуть может. С Борисом Николаевичем мы одно и то же думаем: наши души – это две половинки, которые могут быть сложены. А с Сашей вот уж сколько времени идти вместе не могу» (Е. Иванов, 1964, 400).