Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Таковы формы duplex oratio , которые мы видим и в рассматриваемых драмах, и в постановках Мейерхольда: ложь, знаки поэтической речи, эзопов язык и театральные знаки. Между ними следует установить определенные границы. Существенное различие между ложью и другими двойными знаками состоит в том, что ложь связана с попыткой отрицания двойственной природы знака и сведения его к одному значению (когда ложь претендует на то, чтобы быть правдой), тогда как поэтический и эзопов языки, так же как и язык театра, достигают своей цели именно благодаря амбивалентному отношению между прямым и переносным смыслами, proprium и improprium ; слово поэзии – поскольку оно маркирует свою фикциональность, эзопов язык – поскольку он колеблется между обманом (по отношению к цензору) и честностью (по отношению к читателю) [379], язык театра – потому, что он выставляет напоказ свой статус иллюзорного знака.

Что касается лжи, то она всегда рассматривается как явление вторичное и производное по отношению к своему противоположному полюсу [380], как измена правде или отречение от Бога (Августин) и потому – как duplex oratio , при которой за лживым высказыванием стоит истинное (Weinrich). Существуют три теории истины, на основе которых определяется природа лжи. Первая из них восходит к Аристотелю и обозначается в настоящее время как теория соответствия, то есть истина понимается как соответствие (у Аристотеля homoiosis / adaequatio ) вещи представлению о ней (Baruzzi, 1996, 179). В отличие от нее, теория когерентности выносит за скобки сигнификат и требует согласованности на уровне означающих: предложение является истинным, если его элементы согласуются между собой. Наконец, теория консенсуса исходит из тезиса о произвольности знака, выдвинутого в эпоху модерна; истина здесь не дана изначально, а является конструкцией, проистекает из признания тех или иных мнений, высказываний, теорий (Там же). Такая ее форма важна прежде всего в сфере политической деятельности.

Итак, если опираться на приведенные определения истины, ложь есть несоответствие вещи представлению о ней (теория соответствий), логико-синтаксическая несогласованность высказывания (теория когерентности) или отклонение от господствующей doxa (теория консенсуса).

В драмах, избранных нами для анализа, встречаются противоречия как с теорией соответствий, так и с теорией консенсуса. И в «Ревизоре», и в трилогии Сухово-Кобылина вещи и представления о них отнюдь не совпадают, а в «Мандате» ложь проистекает из стремления к консенсусу. Тем самым понятия «правда» и «ложь» утрачивают свою определенность. Утверждая, что у него есть мандат, Павел лжет, но его ложь так же правдива и одновременно не правдива, как и все другие высказывания в пьесе Эрдмана. В условиях, когда старая власть еще не искоренена, а новая еще полностью не утвердилась, общезначимый социальный консенсус отсутствует. А потому отсутствует и возможность говорить на языке правды. Колебания между двумя дискурсами, свидетельствующими о различии языковых норм и представлений о правде, обнажает изменчивость самого этого понятия, демонстрирует его производность от языка и тем самым его произвольность. Именно в этом смысле рассматривал понятие дискурса Мишель Фуко, определявший акт разграничения истинного и ложного как механизм исключения, которым пользуется дискурс для того, чтобы подчинить и упорядочить диффузные или выбивающиеся из его порядка феномены (например, безумие). По Фуко, истина конституируется в историческом контексте и потому каждая эпоха демонстрирует свою «волю к истине»: «Воля к истине опирается, как и все системы исключения, на институциональную базу» (Фуко, 1996, 56). Правда и власть замыкаются друг на друга в процессе дискурсификации, который отбирает, контролирует и институционализирует «опасности дискурса» (Там же). В «Мандате» показано, как сложно и глубоко связаны между собой становление дискурса и становление новой власти.

Однако теории истины не учитывают этико-морального аспекта лжи, неотъемлемого от ее классических определений. Топос рождается под пером Августина: «Ложь есть высказывание ‹…› имеющее своей целью сказать неправду» (Augustinus, 1953, 6; глава 4: «Ложь»); «Под ложью подразумевают неистинное обозначение [ significatio ], имеющее своей целью обман» (Там же, 102; глава 26: «Против лжи»); «Никто не сомневается, что лжет тот, кто по своей воле говорит неправду с намерением ввести в заблуждение» (Там же, 7; глава 5: «Ложь»). Таковы loci classici , определяющие понятие лжи и неизменно учитывающие как лингвистический, так и моральный его аспект (намерение обмануть).

Этическая оценка лжи прочно связана у Августина с проблемой теологической, ибо царство лжи отождествляется им с царством дьявола, восстающего на civitas dei. Ложь ведет свое происхождение от дьявола (Augustinus, 1978, 39). По Августину, град Божий представляет собой миропорядок, которому дьявол противопоставляет себя как антихрист. Аллюзии на августиновское определение дьявола как отца лжи имеются как у Гоголя, так и у Сухово-Кобылина, но если демоническую природу Хлестакова выявил лишь Мережковский, то в пьесе Сухово-Кобылина «Дело» царство дьявола упоминается эксплицитно. Так же и в его «Философии духа или социологии», послужившей теоретическим обоснованием трилогии, августиновские civitas dei и civitas diaboli играют решающую роль для построения Сухово-Кобылиным телеологической концепции истории.

В эпоху Просвещения теологический аспект понятия лжи отступает на второй план, на первый же выдвигается, определяя последующую дискуссию, мотив обмана, получающий новую нравственную оценку. Так, вольфианец Фридрих Кристиан Баумейстер делает различие между ложью в формальном смысле ( falsiloquium ) и ложью «подлинной», предполагающей мотив сознательного нанесения вреда. Первую форму лжи – лжеговорение – Баумейстер считает не правдой, но и не ложью в собственном смысле слова. Ибо решающим является для него именно намерение лжеца нанести вред [381]. Типичный для XVIII века принцип «хитроумной политики» не только допускает симуляцию на арене общественной жизни, но и требует, чтобы politicus , человек с умом, владел искусством симуляции и диссимуляции [382].

Более строгое понимание лжи в ее нравственном аспекте начинается с Канта, и именно Кант определяет трактовку этого понятия в этическом дискурсе XIX века [383], до тех пор, пока его заново и радикально не переосмысляет Ницше. В статье «Об истине и лжи во внеморальном смысле» он рассматривает истину как условность, следствие употребления «узуальных метафор» (1984а, 1022), а ложь – как отклонение от укоренившихся в обществе представлений:

Лжец употребляет привычные обозначения, слова для того, чтобы представить несуществующее как то, что существует ‹…› Он злоупотребляет укоренившейся конвенцией, производя произвольные подмены или даже вкладывая в слова противоположный смысл