Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Еще одним следствием столкновения различных языковых миров является тот факт, что во всех рассматриваемых драмах генератором комических эффектов и одновременно источником событий выступает какое-либо недоразумение. Его особенность состоит в том, что оно выходит за рамки объектной организации текста и вызванный им конфликт развивается на метауровне языка. Социальная сатира переходит тем самым в критику языка, имеющую политическую направленность. В полной мере это относится к драмам Сухово-Кобылина и Эрдмана, так как в «Ревизоре» ложь настолько феерична и лишена практического смысла, что превращается в совершенную фантасмагорию. Но лживые миры, которые создают Сухово-Кобылин и Эрдман, имеют дьявольское происхождение, а персонажи, их населяющие, оказываются отброшенными на низшую ступень развития человечества, где, по выражению Ницше, «интеллект выступает как средство самосохранения индивида путем притворства» (Nietzsche, 1984a, 1018).

В «Ревизоре» ложь выступает в двух ипостасях. С одной стороны, это ложь городских чиновников, считающих, что «ревизор» лжет так же, как они. На этот аспект темы лжи в пьесе критика обращала сравнительно мало внимания. Ложь чиновников, как и ложь Хлестакова, которой он не произносит, но они ее предполагают, проистекает из нарушения теории соответствия. Слова не соответствуют вещам и фактам, за каждым лживым высказыванием кроется истинное, причем в одних случаях оно не должно быть угадано адресатом (ложь чиновников об их деятельности на благо города), в других – подлежит выявлению (подкуп, замаскированный под дачу денег взаймы). Отсюда следует, что в каждом отдельном случае необходимо знать, что, кто и кому говорит. Вторая форма лжи, представленная в «Ревизоре», рассматривалась в литературе вопроса чаще и вызвала множество интерпретаций. Такова знаменитая сцена вранья, образующая в силу своего центрального композиционного места (акт 3, сцена 6) кульминацию драмы и одновременно контрапункт интерпретаций, при котором ложь одновременно предстает и фикцией (Белый), и демоническим актом лжетворчества (Мережковский).

Обе эти формы лжи – обман со стороны чиновников и феерическое вранье Хлестакова, своего рода furor poeticus , – требуют строгого разграничения. Какова речь чиновников? В «Ревизоре» присутствуют все необходимые реквизиты для создания драмы на тему языка и власти: самозванец, чиновники, представляющие господствующий символический порядок, документация, недоразумение. Действие начинается с того, что приходит частное письмо, предупреждающее о прибытии ревизора, едущего «инкогнито, с секретным предписанием» (Гоголь, 1951, 11). Официальная практика лжи и сокрытия фактов в полной мере объясняет и инкогнито ревизора, и доверчивость чиновников. Зная, насколько лжива официальная информация, они доверяют не ей, а частному письму, что создает предпосылку для недоразумения и последующей комической ситуации, развивающейся на ее основе.

Хлестаков оказывается таким образом в роли современного узурпатора, претендующего, правда, не на корону, а лишь на статус высокопоставленного лица, о чем и сам не подозревает. Такая ситуация отражает смену доминант в постпетровской России: представителем власти выступает не только царь, но и – в качестве низшей инстанции – сословие чиновников. Уже у Гоголя чиновничье государство отмечено чертами демонизма, выступает как царство Антихриста, которое существует наряду с Царством Божьим, представленным властью царя [399]. У Сухово-Кобылина эта коллизия представлена более эксплицитно, чем у Гоголя, который лишь намечает ее, например в первой сцене первого акта, где чиновники, узнав о прибытии ревизора, готовятся лгать. Им предстоит убедить ревизора в том, что там, где в действительности царит распущенность и беспорядок, все совершается по закону и справедливости. Так, богоугодное заведение должно быть приведено в порядок, а его обитатели переодеты в чистое платье:

Городничий: Смотрите! По своей части я кое-какие распоряжения сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович. Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения, и потому вы сделайте так, чтобы все было прилично. Колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.

Артемий Филиппович: Ну это еще ничего. Колпаки, пожалуй, можно надеть и чистые.

Городничий: Да, и тоже над каждой кроватью написать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, всякую болезнь, когда кто заболел, которого дня и числа. Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача

Городничий возводит потемкинскую деревню, набрасывает план театрального спектакля – с костюмами (чистые колпаки), декорациями (латинские надписи) и статистами, число которых можно уменьшить по своему усмотрению (больные). Внимание к латинским надписям лишний раз свидетельствует о вере в авторитет письменного ученого слова, которое занимает в культурной иерархии более высокое место, чем слово родное, русское.

Комизм ситуации проистекает в «Ревизоре» из того, что Хлестаков слишком долго не понимает, каков его статус в глазах чиновников, а они так напуганы известием о ревизоре, что каждое сказанное Хлестаковым слово толкуют иносказательно. В этом отношении они сопоставимы с цензором, который ищет конспиративный смысл в геометрических фигурах на страницах учебника математики и, подобно ему, демонстрируют ущербность коммуникативной ситуации в царстве лживых знаков. Уже первый диалог между городничим и Хлестаковым задает модель всех последующих разговоров мнимого ревизора с городскими чиновниками – все они основаны на недоразумении:

Хлестаков: ‹…›Без вас я, признаюсь, долго бы просидел здесь: совсем не знал, чем заплатить.

Городничий ( в сторону ): Да, рассказывай, не знал, чем заплатить! ( Вслух .) Осмелюсь ли спросить, куда и в какие места ехать изволите?

Хлестаков: Я еду в Саратовскую губернию, в собственную деревню.

Городничий ( в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение ): В Саратовскую губернию! А? И не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро! ( Вслух .) Благое дело изволили предпринять

Недоразумения, возникающие как результат смешения двух кодов, личного и официального, проходят через всю драму. Ложь постоянно тематизируется при этом на метауровне текста, например в сцене, где городничий и Хлестаков уверяют друг друга, как сильно они любят правду: